Чаро АРубиа - Страница 1

– Меня зовут Антонио Вентура, я алкоголик.

Таким был ритуал представления в Обществе помощи и самоуважения Монелоса. Каждый из нас произносил эту формулу так, словно вырывал пробку, закупорившую горло. Потом пробка вращалась по кругу зловещей рулетки, которая нацеливала свою стрелку то на одного, то на другого участника сеанса. И ты раз за разом затравленно, втянув голову в плечи, следил свинцовым взглядом за ее движением и молил Бога, чтобы острие не метнулось в твою сторон)'. Поднять глаза и постепенно научиться различать вокруг себя других людей, говорил психолог, значит одолеть первую ступеньку возвращения к жизни. Кто-то мастерит кораблики внутри бутылки. Кто-то засовывает туда крошечные лесенки. Но для многих самое соблазнительное – залезть туда самому. Потом бутылка высыхает, а ты сидишь внутри, и тебе очень хочется, чтобы рядом были кораблик или лесенка. Со дна бутылки жизнь представляется бьющим в глаза лучом полицейского фонарика.

Мне стоило огромного, просто огромнейшего труда поднять глаза – наверное, потому, что я не очень-то и хотел проделывать этот самый путь возвращения к жизни. Просто люди страшили меня куда больше, чем выпивка. Но я уже допился до того, что повсюду видел тараканов – и на простынях, и в кофеварке, и даже в лунках собственных ногтей. А тараканов, клянусь дьяволом, я боюсь больше, чем людей. Однажды в Гран-Соль я попал на корабль «Lady Mary». Он оказался настоящим тараканьим гнездом. Две недели я не мог сомкнуть глаз в уверенности, что стоит только поддаться сну, как тараканьи полчища заползут ко мне в рот и поселятся у меня в брюхе.

Представляясь в первый раз, Антонио Вентура не опустил глаз.

– Меня зовут Антонио Вентура, я алкоголик.

Он назвал себя алкоголиком так решительно и просто, словно сообщил, что является хозяином погребка или винокуренного завода. Или сообщил, что он католик. Мы все смотрели на него с тревогой и опаской, не сомневаясь, что он пьян. Но нет. По правде говоря, я так и не понял, какого черта делает Антонио Вентура в Обществе помощи и самоуважения, раньше называвшемся Ассоциацией бывших алкоголиков. Будь я здоровым человеком, будь я таким, каким велит Бог, и доведись мне родиться заново, я хотел бы стать Антонио Вентурой.

Во время лечебных сеансов большинство из нас, когда приходилось говорить, с большими муками одолевали стыд. Я, например, непроизвольно сцеплял руки, так что пальцы мои переплетались, словно смертельно раненные змеи. Я делался косноязычным и бормотал какие-то нелепые слова, царапающие губы. Антонио Вентура сидел напротив и жадно ловил каждый звук. Он напрягался, стараясь помочь мне глазами, совсем как переводчик у глухонемых. А когда наступала его очередь рассказывать, сразу возникало впечатление, что мир вдруг победил царивший вокруг хаос. Жизнь тотчас обретала смысл. И я чувствовал страшную жажду – и мечтал припасть к роднику, из которого берут начало реки.

Однажды мы беседовали о том, почему люди плачут. Плакать – это хорошо, сказал психолог.

Стрелка рулетки, к счастью, указала на Антонио Вентуру.

– Люди плачут по-разному, – сказал Антонио Вентура. – Но в первый раз я услышал, как плачут, я имею в виду, плачут по-настоящему, и в первый раз сказал себе: да, вот это и есть плач, когда плакала Чаро А'Рубиа в кинотеатре «Рекс». Показывали «Бесстрашных капитанов». В этом фильме снялся Спенсер Треси, тот, что сыграл Томаса Алву Эдисона, который изобрел электрическую лампу. Я обожал смотреть, как он ее изобретает. Так вот, в фильме «Бесстрашные капитаны» Спенсер Треси играл рыбака с острова Ньюфаундленд. Это была история про мальчика из очень богатой семьи. Мальчик плыл на корабле, а корабль тот потерпел крушение и утонул, мальчика же подобрало и спасло рыбацкое судно. В те времена все было совсем не так, как теперь, и не имелось никакого способа сообщить на землю о случившемся. К тому же рыбаки не могли вернуться обратно без улова, каким бы там богатым-разбогатым ни был спасенный мальчик. Так что богатому мальчику пришлось оставаться с ними столько, сколько понадобится. А мальчик оказался совершенно несносным. Ничего не хотел делать и грозил, что его отец накажет рыбаков, когда они вернутся в порт, – накажет за то, что мальчика заставляют драить палубу или чистить картошку. Между тем рыбы все не было, и кое-кто стал поговаривать, что, мол, виной тому мальчик – это он отпугивал удачу. Но тут появляется Спенсер Треси, которого в фильме зовут Мануэлом, потому что он португалец. И этот Мануэл мало-помалу вправляет парнишке мозги. Не тратя лишних слов, открывает тому неведомый прежде мир. Объясняет, что такое на самом деле труд и что такое мужество. Теперь окружающие люди – грубые и необразованные – кажутся мальчику настоящими героями. Мануэл для него – своего рода Улисс, занимающийся добычей трески, но в то же время он стал для мальчика еще и отцом, какого тому явно недоставало и который учил братству и солидарности в борьбе за жизнь. Разумеется, где-то там, на суше, отец у мальчика был, но звался он не Улиссом, а сеньором Долларом. И капризный мальчик превратился в юнгу, в настоящего корабельного паренька. Тут и рыба пошла…

Я тоже был мальчиком, когда смотрел этот фильм, – сказал Антонио Вентура. – Только лет мне было куда меньше, чем тому, в фильме. Я сидел в кресле, и ноги мои не доставали до пола. Я помню все так, словно все происходило вчера. Дело было в феврале, в воскресенье, в один из тех промозглых тусклых дней, когда кажется, что одна ночь перетекает в другую. Море билось о причал, будто хотело вырваться на волю, – билось яростно, как попавший в клетку зверь. На мне было шевиотовое пальтишко с очень глубокими карманами, и по дороге в кинотеатр я боялся вытащить из карманов кулаки, в которых сжимал монетки, боялся, что северо-западный ветер унесет мои два реала, как двух птичек-малиновок.

Мы были там все вместе, – сказал Антонио Вентура, – сидели, растворившись в темном зале кинотеатра «Рекс», вжавшись в кресла, и пламя с экрана опаляло нам лица. Рыбак Мануэл играл на санфоне и пел богатому мальчику так нежно, что нас брала зависть:

Вот тогда-то и заплакала Чаро А'Рубиа.

Сперва она плакала совсем тихо, и всхлипы ее сливались с заунывными звуками санфоны. Я-то их услышал, потому что она сидела рядом со мной, – сказал Антонио Вентура. – Она вытащила белый платок и постаралась унять слезы, прижав платок к глазам. Но плакала все сильнее и сильнее, пока неудержимые рыдания не заполнили собой весь зал, словно тоже шли с экрана. Головы зрителей дружно повернулись в ее сторону, потом вернулись в прежнее положение. Взрослые подносили палец к губам, чтобы встревоженные дети не задавали лишних вопросов. Плакала Чаро А'Рубиа, и казалось, что даже Спенсер Треси отложил санфону, чтобы сочувственно и печально посмотреть в партер. Меня и сейчас дрожь пробирает, когда я вспоминаю тот плач, море безутешных слез, которые текли и текли, попадая и на мое шевиотовое пальтишко.

Муж Чаро А'Рубиа погиб два года тому назад у Ньюфаундленда. Я почти не помню его – только то, что у него были огромные ладони и шрамы на подушечках пальцев. Я с большим интересом разглядывал шрамы, потому что и прежде много раз видел эти руки, когда сложенные ковшиком ладони тянулись ко мне, полные карамели. Потом мне кто-то рассказал, что он сам изуродовал себе пальцы – сделал ножом насечки, чтобы горячая кровь не дала ладоням замерзнуть. На Ньюфаундленде стоял полярный мороз.

Чаро А'Рубиа была моей мамой, – произнес под конец Антонио Вентура.

И тут я впервые за время наших групповых лечебных сеансов увидел его с поникшей головой, словно он никак, сколько ни пытался, не мог вырвать из глотки проклятую пробку.