Чарлстон - Страница 4

Время принесло новые испытания, и чарлстонцам необходимо было подбадривать друг друга, дабы не пасть духом. Тишина, наступившая после гибели Болотного Ангела, длилась недолго. Проведав, что острова, окружающие гавань, не имеют надежного заслона, Объединенные Силы заняли их, один за другим, установив там свои огневые точки. Джеймс, Джонс, Йонгес, Вадмалоу, Фолли – каждый остров представлял теперь угрозу для города. Вместо черных железных шаров, посылаемых Болотным Ангелом, на город летели новые, начиненные порохом ядра. За ними последовали снаряды, разрушительной силой превосходящие все, что когда-либо испытывал Чарлстон.

Современные орудия были дальнобойными. Многие семьи переехали севернее Брод-стрит, чтобы избегнуть бомбардировки. Потом им пришлось перебраться еще дальше, за Кальхоун. Кое-кто покинул побережье и уехал к родственникам и знакомым, живущим в других городах. К концу ноября оставшиеся в Чарлстоне жители обитали только на небольшом клочке земли в четверть квадратной мили, у северной окраины города. Прочие улицы опустели: и днем и ночью на них рвались ядра.

Через день после происшествия с Эндрю его импозантная мать Эмма послала карету, чтобы перевезти сына домой. Люси следовала за каретой в собственной коляске, с ребенком и нянюшкой. Эмма превратила свой дом на Шарлотт-стрит в госпиталь. Необходимый уход, говорила она, укрепит Эндрю и исцелит его ноги. Когда люди потянулись из центра города на северную окраину, Эмма не приняла никого из своей многочисленной родни. Она отказалась пустить даже семью своего брата. Эндрю необходимы тишина и покой.

Живущая в соседнем доме Джулия Эшли не могла прибегнуть к подобным отговоркам. Джулия была старая дева сорока с лишним лет. Она жила одна в большом кирпичном особняке, который унаследовала десять лет назад после смерти обожаемого отца. С тех пор она не снимала траура. Братьев у Джулии не было. Ее единственная сестра, Мэри Трэдд, была восемью годами моложе и полная противоположность Джулии во всех отношениях. Мэри была хорошенькая – изящная, женственная, с пухлыми щечками, вьющимися темными волосами и большими темно-голубыми глазами. Со дня ее первого выезда в доме постоянно толпились поклонники; так продолжалось до тех пор, пока она не остановила свой выбор на Энсоне Трэдде. Дом был полон ее звонким смехом, радостными восклицаниями, а порой и плачем. Джулии, обреченной на горькое одиночество, продолжавшиеся два года романы сестры причиняли невыносимые страдания.

Когда Мэри переехала в собственный дом, Джулия впервые почувствовала себя человеком. Она была высока, худа, с крупными чертами лица, которые, однако, были не лишены привлекательности. И теперь ее спокойные, нечастые реплики могли быть услышаны и оценены. Вокруг нее образовался узкий кружок друзей, интересовавшихся литературой и естественными науками. Она путешествовала, покровительствовала симфоническому оркестру и имела лучшую ложу в театре. К сорока годам она сделалась примечательной женщиной и чувствовала себя счастливой.

Теперь же упорядоченное существование Джулии было потрясено шумным вторжением сестры, ее детей и слуг.

Мэри открыла завешанные пыльными простынями покои третьего этажа, вселилась в свою старую комнату и заполнила собою дом, как она всегда это делала. У Джулии начались мигрени.

В домах по соседству также отпирали старые комнаты и готовились к приему родственников, для большинства семей это было легко и вполне естественно. Близилось Рождество – пора, когда в домах всегда полно гостей.

Чарлстонцы отличались общительностью, они получали удовольствие, посещая большие и малые собрания. Дни от Рождества до конца января были самыми напряженными. В мирные годы оркестры, приезжавшие из Лондона, давали концерты; в театре на Док-стрит спектакли играли заезжие труппы с участием мировых знаменитостей; три или четыре раза в неделю давались балы и устраивались ужины; а в январе наступали волнения скачек в роскошном клубе близ ипподрома, где владельцы ставили тысячи на лошадей, носящих их цвета. В течение пяти недель самый жизнерадостный город во всей Америке веселился экстравагантно и с размахом.

Война не способствовала затейливым, продуманным развлечениям. Пустовали Док-стрит и ипподром, и не устраивали бала в день святой Цецилии, на который вывозили совсем молоденьких девушек, чтобы представить их обществу. Но ощущение праздника было таким же, как всегда. Даже сильнее, чем обычно. Было важно не падать духом, несмотря на трудности военного времени.

Двенадцатого декабря Мэри Трэдд с радостным удовлетворением оглядела гостиную. В нынешнем месяце янки затопили три корабля, но четвертому удалось проскочить мимо их орудий. К счастью, именно тому, груз которого особенно интересовал Мэри. Рождественские подарки в ярких обертках пирамидами громоздились на широких подоконниках.

– Мисс Трэдд…

Мэри вздрогнула. Она была так поглощена своими переживаниями, что не услышала шагов Элии. Взглянув на него, она схватилась за сердце. Губы слуги дрожали, глаза были широко раскрыты от ужаса. Он принес телеграмму. Все было точь-в-точь как тогда, полтора года назад, когда пришло сообщение о смерти мужа. Мэри застонала, выхватила телеграмму из рук Элии и надорвала ее.

Мэри разрыдалась.

– Все в порядке, – всхлипнула она. – Ах, как я испугалась! Все просто замечательно, Элия. Это от мистера Пинкни. Он будет домой к Рождеству. Скажи всем.

К концу дня новость стала известна всему городу. Чарлстонцы пришли от нее в восторг. Пинкни Трэдд был всеобщим любимцем.

Мальчишкой его называли дикарем, но никто не назвал бы его испорченным. Огненно-рыжие волосы Пинкни служили путеводным знаком для других мальчишек. Он опережал их в лазании по деревьям, плавании, всевозможных исследованиях, гребле и верховой езде, а также в опытах с сигарами и выпивкой. Учителей приводила в отчаяние леность способного мальчишки, и они готовы были волосы рвать на голове оттого, что классной комнате он предпочитал конюшни. Однако они всегда принимали его веселые извинения. Пинкни был неуправляем, но никогда не хитрил. Он соглашался, что виноват, и без возражений принимал наказание.

Первейшим его изъяном была горячность. Остывал он так же быстро, как и вскипал, но вспышки были ужасны. Став старше, Пинкни научился себя контролировать; узда хороших манер сдерживала прилив чувств. Он мог кивнуть и улыбнуться, выслушивая возражения, и только близкие друзья понимали, какую бурю скрывают его внезапная бледность и потемневшие голубые глаза. По натуре юноша продолжал оставаться диким животным. Но вполне обученным и с налетом светской томности. Он был гибок и мускулист и с равным успехом мог справиться и с тяжелым бревном, и с легкой рапирой. Пинкни был первым наездником и первым танцором во всей южной Каролине.

На радость матери юноша вырос миловидным. От постоянного пребывания на воздухе его кожа покрылась загаром. В отличие от большинства рыжеволосых, на узком красивом лице Пинкни не было веснушек. Загар делал юношу похожим на цыгана, придавая его облику романтический оттенок. Подбородок его был гладко выбрит. К огорчению Пинкни, волосы у него на лице росли не рыжие, а темно-русые, и поэтому он не отпускал бороду, чтобы не выглядеть смешным. Рот у него был небольшой; тонкие губы, приоткрываясь в частой улыбке, показывали ряд крупных белых зубов с щербинкой посредине; при этом в глазах загорался озорной огонек. Салли Бретон называла его Аполлоном, и все чарлстонские дамы были с ней согласны.

К удовлетворению отца, мальчик относился к их мнению с совершенным безразличием.

Когда Пинкни исполнилось семнадцать лет, его послали учиться в Оксфорд. Предполагалось, что, подобно прочим чарлстонским юношам, а также их отцам и дедам, он ухитрится закончить курс без серьезных скандалов, а затем совершит большое путешествие. Но через год Южная Каролина отпала от Соединенных Штатов, и Пинкни пришлось возвратиться домой. Он успел получить некоторое представление о Шекспире и завел около дюжины новых друзей. Помимо того, к медлительности протяжной его южной речи примешался английский акцент. В мае 1861 года Пинкни вместе с отцом уехал в Виргинию, чтобы присоединиться к добровольцам Уэйда Хэмптона. С тех пор дома он не бывал.