Чардаш смерти - Страница 3

– За живых – дороже, – сказал Гроб, ловко вскакивая в седло. – Эта одна их тех баб, которые подорвали пути за Песчанкой.

– Тех уже повесили, – возразил Мытарь.

– Их было трое, а повесили двоих, – сказал Колдун.

– Аа-а! Ы-ы-ы! – взвыла Анюта.

– Что это с ней? Твоё зелье не действует, Колдун!

– Услышала о казни товарок. Агитпроп Красного профессора даёт сбои! Плохо прокачал ученицу Родион Петрович!

– Аа-а!!! Ы-ы-ы!!!

Её заставили замолчать удары под в здох и по голове.

– Нет!!! Не убивать!!! – взревел Колдун, и избиение прекратилось.

– Клади её поперёк седла, Голод. И смотри!.. – скомандовал Колдун.

– Знаю, знаю…

Анюта снова зажмурилась, когда страшный человек приблизился к ней. Её подняли, пронесли, уложили. Рёбрам стало больно, сердце колотилось в горле, голова налилась кровью, вопить, взывая к милосердию не было сил. Но вот конь принял с места, и она провалилась в душное небытие.

Её привело в чувство ощущение высоты, словно какой-то бессмысленный шалун усадил её на высокую ветку, или она сама по какой-то нечаянной прихоти взобралась на шкаф. Анюта твёрдо знала главное: земля где-то внизу, довольно далеко. Ступни утратили контакт с почвой и теперь опирались на шаткую, малой площади поверхность. Неловкое движение – и ты упадёшь или повиснешь. Она опасалась шевельнуться – сейчас самое главное не потерять равновесие. Напитанный зноем сквозняк овевал её тело. Значит, она, скорее всего, находится под открытым небом. Человеческие голоса звучали совсем рядом, но они доносились откуда-то снизу. Надо открыть глаза и осмотреться. Необходимо понять, что происходит. Но голова бессовестно кружится, будто она всю первую половину субботнего дня каталась в городском парке на карусели. Дурнота мешает телу сохранять вертикальное положение. Хочется прилечь. Однако опаска пусть неопытной, но разведчицы, мешает осуществить желаемое. Пытаясь совладать с собой и получить хоть какую-то информацию, она прислушивается к голосам.

– А теперь как она видит нас?

– Да она вовсе ничего не видит. Глаза зажмурила. Эй, девка! Как там тебя? Анюта? Ну-ка открой глаза!

– Надень ей на голову мешок, – третий голос прозвучал издалека и, несомненно, принадлежал Колдуну.

– Она боится увидеть чудищ, – сказал первый голос. – Колдун морочит людей, и они вместо нас настоящих видят…

– Кого? – спросил второй.

– Всадников апокалиса.

– Апокалипсиса, скотина. А-по-ка-лип-си-са!!! Понял?

Анюта открыла глаза. Она действительно стояла на помосте и даже выше, на шаткой, кое-как сколоченной табуретке. Низенький человечек с тонкими, бесцветными чертами лица, придерживал табуретку ногой, чтобы не опрокинулась раньше времени. Совсем недавно, поздней ночью, Колдун опять поил её чем-то горьким, и она с удовольствием пила. Она смотрела на пыльную площадь городишки сквозь марево дурнотного тумана. Купол церкви, флаг со свастикой над двухэтажным зданием дореволюционной постройки – все городишки этой местности похожи один на другого, как братья-близнецы. Наверное, в здании под свастикой до войны находился горсовет. Несколько уличек вливались в продолговатое озеро площади. По уличкам чахлыми струйками тёк народишко. Тут и там сновали люди в черной униформе и картузах. Точно такие картузы носили и подручные Колдуна.

– Погоди, Голод. Господин комендант распорядился согнать побольше народу, – голос Колдуна всё ещё доносился откуда-то снизу.

Анюта подняла руки и уставилась на свои пальцы. Вроде бы все на месте. Тогда она потрогала грудь – всё в порядке. Её даже одели в чью-то полотняную, пахнущую клопами, рубаху. Если б пальцы или груди стали отрезать, неужто она не почувствовала бы? Припоминались занятия в разведшколе. Там майор НКВД втолковывал им о пытках в гитлеровских застенках. О замороженных до смерти, об отнятых пальцах и грудях, об ужасе перед казнью. Но по такой жаре до смерти не заморозишь. Ни боли, ни ужаса она не чувствует. В какой-то старой, ещё дореволюционного издания, книжке она читала, что в последние минуты перед отходом в мир иной вся земная жизнь походит перед мысленным взором. Но её головушка странно пуста. Сейчас она плохо помнит и учение, и лица родителей. Так жарко, так горько во рту! Поскорей бы уж и умереть, отойти в иной мир… Нет! Она комсомолка и не верит поповским бредням. Сейчас её повесят на глазах у жителей городка, названия которого она не знает. На этом её жизнь закончится. Зачем же тогда губы произносят эти неведомо откуда взявшиеся слова? Почему слова затверженной с младенчества молитвы только и идут на ум? Даже теперь, одурманенная зельем, она понимала: дед Матюха или Колдун, как называли его товарищи, пытался уменьшить её мучения.

– Молится, комсомолка, – проговорил Голод.

Да, теперь она ясно видела и его. Человек как человек. Не молодой и невзрачный, одетый в униформу вражеской армии. Смотрит, скалится, но руками не трогает. Да и зачем ему трогать Анюту, если она стоит тут одна на табуретке, с верёвкой на шее. Во рту всё ещё горький вкус колдунского зелья, в глазах предсмертная муть, на устах запретная молитва.

– Пусть молится, – сказал Колдун. – Ещё пять минут.

– Но господин комендант…

– Уже достаточно народу собралось…

О чём они толкуют? О каком таком народе? Зачем народ? На миру и смерть красна? Кто это говорит на незнакомом языке? Нет, это не немецкий язык. Немецкий им преподавали. Но этот… По помосту застучали подкованные сапоги. Табуретка под ней закачалась. Послышался нестройный гул голосов. Заплакал ребёнок. Кто-то продолжал выкрикивать команды на незнакомом, неблагозвучном языке, в котором Анюта не могла разобрать ни единого слова.

– Прощай, Анюта, – сказал Колдун.

– Где ты? – спросила Анюта, и он позволил ей в последний раз увидеть своё дочерна загорелое лицо, синие глаза и белую бороду.

– Наш участок дороги заканчивается на станции Латная. Дальше за дорогу отвечает командование четвёртого корпуса, – бормотал пленный.

Октябрина перевела.

Пленный трясся, ёрзал, стараясь пересесть ближе к тёплому богу печки. В избёнке пахло еловой смолой и оттаявшими валенками. Иней выбелил серую кладку стен. В углах пряталась темнота. Печной дым уплывал наружу в узкие щели под стропилами. В деревянном светце догорала лучина. Пленный внимательно оглядывал бойцов отряда Табунщикова, особое, внимание уделяя Октябрине. Успел влюбиться или, как выражался интеллигент Низовский, вожделел. Собственно, неудивительно. Октябрину вожделели многие, а может быть и все. Укутанная в цветастую павлово-посадскую шаль и чёрную кроличью шубку, дочка Красного профессора выглядела неплохо даже в промороженной, лесной хижине. Маскировочные комбинезоны, в которых шли из Задонья до Девицы, Красный профессор распорядился сжечь в печи. Далее следовали по легенде: группа крестьян-колхозников следует на станцию железной дороги Латная для расчистки железнодорожных путей. Вот и снег выпал очень кстати. Только слишком уж много его. И мороз завернул. Всю ночь стены избушки потрескивали, а пламя в топке взметнулось так, словно вознамерилось чертёнком выскочить в трубу. Не беда, что щеки обветрены и после возвращения за Дон будут долго шелушиться. В конце концов Октябрина себя долго ещё не увидит – не взяла с собой зеркальце. Брать зеркальце на задание – это совсем уж несерьёзно. А Октябрина не просто комсомолка, но второй секретарь комсомольского бюро факультета. Но зачем же пленный венгр так навязчиво глазеет на неё? Неужели шелушатся лоб и подбородок?

Да, профессорскую дочку вожделеть можно, но получить трудно, а уж пленному венгру и подавно. В потайном кармане чёрной шубки спрятан крошечный пистолет. Оружие заряжено десятью патронами. Калибр пулек не велик и разброс при стрельбе значительный, но если стрелять с близкого расстояния, никакому мадьяру не поздоровится.

Навязалась за отцом Октябрина. Всё сделала вопреки уставу и присяге, но своего добилась. И Красный профессор смирился. Всегда одинаково суров с каждым из своих четверых детей, он несколько смягчился лишь после того, как полгода назад с фронта перестали приходить письма от старшего из братьев Октябрины – Ивана. Война вырвала из жизни многих знакомых и родных большой семьи Табунщиковых. Линия фронта пролегла через их родной город. Мать Октябрины и оба младших её брата в июле 1942 года так и не успели покинуть город, и Родиону Петровичу до сих пор ничего не удалось разузнать об их судьбе. Направляясь на задание, они видели северную окраину Воронежа. Тогда обычное красноречие изменило Красному профессору. «Нет, я не верю», – сказал он. Эту короткую, но ёмкую фразу старого коммуниста, передал Октябрине Рома Саврасов. Может быть, Родион Петрович решил, что при нём жизнь единственной дочери будет в меньшей опасности?