Чардаш смерти - Страница 14

– Я вам лучше расскажу кое-что из истории родного края, Борисоглебского уезда Тамбовской губернии, – теперь голос отца зазвучал ровно и уверенно, словно он стоял на университетской кафедре.

Колдун отчего-то заволновался, подался было к двери, но на улице выло и мело ненастье. Пришлось вернуться и слушать..

– Матюху Подлесных в Борисоглебском уезде знал каждый. Кто помнит господский дом внука декабриста Волконского в Павловке, тот помнит и библиотеку во флигеле. Там, на втором этаже, висел портрет царя Николая Кровавого в натуральную величину. Хозяин поместья, князь Сергей Михайлович очень любил и эту комнату и этот портрет. Там были разные вещи, старые, привезённые его дедом и бабкой из Сибири. Поднимаясь в княжеский кабинет, я каждый раз проходил через «Сибирский музей», знал все картины и фотографии наперечёт: портреты декабристов, виды казематов, дед и бабушка князя в камере. На князе арестантская роба. Вдоль стен стояли витринные шкафы. В них документы, вещи, бывшие в Сибири. Поучительно.

Личность его кровавого величества мне по сей день во снах снится. С цепями и киянкой в руках является. Царь мне про Читу рассказывает, про Петровский завод и Благодатный рудник…

– Нехорошие сны для коммуниста, – заметил Колдун, но Красный профессор продолжал говорить так, словно в комнате он был один, словно его история не предназначалась для чужих ушей, а говорил он только для себя.

– Помню в библиотеке было окно огромное на западную сторону. А оконные рамы – дубовые. Такие огромные окна я только в княжеском доме и видывал. После окончания реального училища я работал в Павловке помощником управляющего. Одним из помощников. Так, мальчонка на побегушках. Я тогда молодой совсем был. А Матюха Подлесных работал на конюшне, на кузне… Да всюду! Трудолюбивый был. И льстивый. Князь относился к нему снисходительно. Матвей был сыном княжеского крепостного, раскрепощённого и разбогатевшего крестьянина. Можно сказать – свой человек. С рождения знакомый. Такой вот жизненный пример: угнетённый, сам стал угнетателем. Но поскольку Павловское хозяйство по тем временам считалось в уезде прогрессивным, Матвей Подлесных учился ведению дел. А отец его поставлял в имение разные продукты, скобяную и прочую дрянь. Князь семью Подлесных уважал. Сам Матвей почитал князя не менее, чем родного отца. Но были у Матюхи некоторые, скажет так, особенности. Я бы назвал их кулацкими задатками. Матвей Подлесных не только любил и копил деньги. Он давал в их рост под проценты. Папаша-кулак Матвею крупные суммы доверял. Тот ссужал многим. На этом деле семейство имело хорошую моржу. Матвей в те годы хоть и был человек ещё молодой, в финансовых операциях проявлял сноровку многоопытного выжиги. Половина уезда была у Подлесных в долгу. Сам князь, Сергей Михайлович, хоть и аристократ, но потомок декабриста, а значит, революционным идеалам не чуждый, при случае, если замечал, смеялся над ним, ёрничал. Ты же читала, милая «Преступление и наказание»? Нет? Там писатель Достоевский старуху подобную описал, а нашему Матюхе тогда и двадцати лет не сравнялось, но кулацкая закваска у него уже наличествовала. Ростовщик – типичное, противоестественное порождение прогнившего строя. Но самое забавное, что этот вот поместный ростовщик ещё и на клиросе пел. Религия, значит, ему не мешала деньги наживать. Если б не революция, выбился бы, пожалуй, и в большие магнаты, и в церковные старосты. Но революционная справедливость восторжествовала, каждого приобщив к производительному труду. Представь себе, Матвей из экономии даже не посещая кабаки. Носил очень простую одежду и обувь. К тому же папаша его, несмотря на значительное состояние, продолжал шить собственными руками обувь. Экономили на всём, а деньги клали в банк или давали в рост. Но революционная справедливость свершилась, и когда губернский банк лопнул…

– Порассуждай! Когда губернский банк лопнул, я воевал и был уже дважды георгиевский кавалер! – слова Красного профессора почему разозлили Колдуна. Он вскочил со скамьи, выпрямился. Убогая горница девичьего пастуха превратилась в крошечный закуток.

– Ну что же ты замолчал? – ревел Колдун. – Давай! Продолжай рассказ о язвах царского режима. О том, какой я плохой! Порождение! А ты сам-то кто?

– Ты – палач. Я – жертва. О чём тут рассуждать? – или слова Колдуна чем-то смутили отца, или рана мучала его, но от отвернулся к стене.

– Вчера я был жертвой. Сегодня ею станешь ты. Разве не справедливо? Палач и жертва всегда стоят на одной доске. Вот и мы с тобой стали. Осознал? – ревел Колдун.

– Сколько же ты раз всходил на эту доску? – усмехнулся Красный профессор.

– Не считал. Пока не перевешаю всех красных – не остановлюсь. Не перестану стоять на этой самой доске.

Октябрина украдкой посматривала на отца. Сейчас он возразит. Он не оставит шанса на победу этому деду Матюхе, пусть он даже и колдун, и тем более, если он монах-расстрига.

– Первый раз мы с тобой схлестнулись, Матвей, когда ты со своими… гм… соратниками пришёл грабить поместье князя.

– Я пришёл взять своё!

– Твоего там ничего не было. Ты работал у графа на жалованьи!..

– Так же, как и ты! Ты знаешь, зачем я приходил. Знаешь, что хотел забрать! – Колдун внезапно сник и тяжело опустился на скамью, и остался сидеть в ногах отца, сутулясь, уронив тяжёлые руки между колен.

– Хотел забрать, да не забрал, – тихо проговорил он.

– Поместье князя Волконского до тла разорила банда дезертиров и примкнувших к ним кулаков.

– Тогда-то ты, Роденька, впервые попробовал вкус человеческой крови. Изведал палаческого ремесла. Скольких ты тогда положил? А ведь ты, Родя, совсем молодой тогда был, а не побоялся схлестнуться с ветеранами империалистической войны. Меня тогда мой Георгий спас. Ты прямо в грудь мою пулей угодил. Помнишь? А за кулаков ты не толкуй. Не было в ту пору у нас кулаков. Кулаки есть более позднее изобретение вашего агитпропа.

– Я защищался от грабителей! Уже тогда я хорошо понимал где враг, а где товарищ. Запомнил!

– Я приходил взять своё!!

– Ты – ростовщик, дезертир, монах-расстрига.

Родион Петрович начинал горячиться. Зачем? Стоит ли этот дед-лесовик, совершенно, как оказалось, аморальный тип, его горячности? Да и молчит он. Вроде перестал возражать. Вскочил, бродит по избе из угла в угол. К пурге прислушивается? Ищет что-то? Октябрина на всякий случай встала обеими ногами на люк. Красный профессор, заметив её движение, примолк.

– Молодой? – снова подал голос Колдун. – Запомнил? Ты лучше скажи – сам-то ты кто? Кем стал за прошедшие двадцать лет?

– Я? Последователь идей Ленина – Сталина!

– Эка!! Гы-ы!! – Колдун затрясся от хохота. – Ленина – Сталина! Сознался!

– Я ни в чём не сознавался!

– Опять врёшь?! Идеи Ленина! Идеи Сталина! Идеи!! Возжелали построить рай на земле! От беда-то! Дак ить и построили!

– Человечество много веков мечтало о построении коммунистического общества. Мы, коммунисты, стремимся к воплощению этой мечты! Невзирая на козни мировой буржуазии и фашизма… – Родион Петрович приподнялся на локте.

Дрожа от возбуждения, он кричал. На губах его пузырилась розовая пена. Побуревшая от крови его правая штанина увлажнилась. На пол упало несколько алых капель. Сдался же ему этот старик с белой бородой! Подумаешь, ростовщик! До революции каких только ужасов не творилось. Октябрина в изумлении смотрела на отца. Ответственный, серьёзный, выдержанный, даже холодноватый порой, Родион Петрович крайне редко срывался на крик. Бывало, возвышал голос, зачитывая студентам цитаты из классиков диамата. Но то совсем другое дело! При чтении лекций, особенно когда речь заходила об истории Гражданской войны, профессор Табунщиков достигал подлинного артистизма. Учащиеся Воронежского сельхозинститута, особенно студентки, слушали его не дыша и широко разинув рты. Октябрина знала и то, что, войдя в амфитеатр аудитории, её отец испытывал такое же возбуждение, какое испытывает артист, выходя к рампе. Но сейчас, когда он оказался во власти злейшего из врагов, – к чему этот пафос? Если б не метель и не ожидаемое прибытие мадьяр, Лаврик и Ромка уже положили бы конец этим прениям. А так, приходится терпеть.