Чаадаев - Страница 8

По пути движения неприятельских войск, при Малоярославце, 12 октября произошло одно из решающих сражений Отечественной войны 1812 года (Петр Чаадаев в составе лейб-гвардии Семеновского полка находился в резерве). Восемнадцать часов длился бой. Город восемь раз переходил из рук в руки, в результате армия Бонапарта вынуждена была отступить по той же самой опустошенной войной дороге, по которой она еще совсем недавно наступала на Москву, а теперь возвращалась по Бородинскому полю, где десятки тысяч лошадиных и человеческих трупов вот уже почти два месяца источали миазмы и наводили ужас на проходившие войска.

Преследуя врага вместе со своими боевыми товарищами, так же страдавшими от погодных и продовольственных трудностей, прапорщик Петр Чаадаев наблюдал самые разные проявления морального распада некогда «великой армии». Сначала попадались брошенные коляски, кареты, экипажи с награбленными «трофеями», среди которых был отбит и снятый по приказу Наполеона с колокольни Ивана Великого большой крест; затем все чаще стали встречаться партии пленных, одетых в лохмотья. Оставшиеся еще в живых солдаты и офицеры думали только о собственном спасении, бросая раненых на произвол судьбы.

В середине ноября неприятель стал переправляться через Березину. Наведенные мосты держались непрочно и рушились, когда на них оказывались толпы преследуемых. Еще не крепкий лед ломался, и люди вместе с лошадьми тонули. «Посмотрите на этих жаб», — цинично заметил наблюдавший за переправой Бонапарт.

В начале декабря 1812 года в сопровождении нескольких приближенных Наполеон покинул 30-тысячный остаток своей 600-тысячной армии и помчался на санях через Польшу и Германию, не теряя надежды на возрождение своих всемирно-деспотических притязании, для осуществления которых необходимо было новое пушечное мясо.

И декабря у дворцового подъезда в Вильно главнокомандующий в парадной форме, с почетным караулом лейб-гвардии Семеновского полка докладывал Александру I о выдворении завоевателя из пределов России. Так завершился для Петра Чаадаева шестимесячный круг неожиданных жизненных испытаний. Ему, как и каждому прошедшему по этому кругу участнику Отечественной войны, была вручена медаль, на которой были выбиты слова: «Не нам, не нам, а имени Твоему». «Всяк из вас, — говорилось в приказе, — достоин носить на себе сей достопочтенный знак, сие свидетельство трудов, храбрости и участия в славе; ибо все вы одинакую несли тяготу и единодушным мужеством дышали… Враги ваши, видя его на груди вашей, да вострепещут, ведая, что под ним пылает храбрость, не на страхе или корыстолюбии основанная, но на любви к вере и Отечеству и, следовательно, ничем не победимая…»

Силы молодого прапорщика, почти сразу с университетской скамьи попавшего на поля сражений, не выдержали всех тяжестей пройденного пути, и вскоре он в каком-то польском местечке заболел горячкой. Однако к началу 1813 года, когда русские войска двинулись освобождать Европу от наполеоновского ига, он уже смог снова встать в боевой строй.

«Пройдем границы и потщимся довершить поражение неприятеля на собственных полях его, — слушали «Чаадаев 1» и «Чаадаев 2» вместе с однополчанами приказ Кутузова. — Но не последуем примеру врагов наших в их буйстве и неистовствах, унижающих солдата. Они жгли дома наши, ругались святынею, и вы видели, как десница вышнего праведно отмстила их нечестие. Будем великодушны, положим различие между врагом и мирным жителем. Справедливость и кротость в обхождении с обывателями покажет им ясно, что не порабощения их и не суетной славы мы желаем, но ищем освободить от бедствия и угнетений даже самые те народы, которые вооружились против России».

Петр Чаадаев активно участвовал в главных сражениях на немецкой земле, особенно проявив себя в напряженных боях под Кульмом, когда русские приняли на себя всю тяжесть неприятельских ударов. «Недостаточны были одни распоряжения начальника, — вспоминал очевидец, — требовались личные, телесные усилия каждого офицера и солдата. Почти все гвардейские батальоны ходили в штыки». За храбрость в кульмской битве прапорщик Петр Чаадаев был награжден орденом Св. Анны 4-го класса, а за отличие в германской кампании 1813 года — Железным крестом.

В январе 1814 года союзники перешли Рейн, и война перенеслась непосредственно на французскую территорию. Теперь Наполеону приходилось не завоевывать чужие государства, а защищать свое, границы которого он присягал при коронации сохранить в неприкосновенности. Однако после более чем двухмесячного сопротивления неприятельских войск союзная армия подошла к столице Франции. Волна народов, прокатившаяся в 1812 году с запада на восток до Москвы, отхлынула обратно и утром 19 марта 1814 года достигла стен Парижа. «Все горели нетерпением, — вспоминал участник события, — войти в город, долгое время дававший уставы во вкусе, модах и просвещении, где хранились сокровища наук и художеств, где соединены были все утонченные наслаждения жизни, где недавно писали законы народам и ковали для них цепи, откуда выступали ополчения во все концы Европы, одним словом, в город, почитавшийся столицею мира!»

Много позднее, работая над «Философическими письмами», Петр Яковлевич Чаадаев вспоминал о победном пребывании в «столице мира» и об огромном впечатлении, произведенном на него достижениями западной культуры. Впечатление это было усилено через десять лет трехгодичным его пребыванием в Западной Европе, что в известной степени привело автора «Философических писем» к преувеличению роли «просвещения», научных и художественных «сокровищ» в поступательном развитии человеческого рода. Впоследствии, переосмысляя некоторые положения своего труда, Чаадаев не мог не задуматься о том, что высокая западноевропейская культура не помешала Наполеону ковать «цепи» другим народам. Не мог он не вспомнить и о тех двух годах своей военной жизни, когда перед его глазами со всей очевидностью вставали картины отнюдь не благородного поведения завоевателей и незаметной самоотверженности защитников родины.

Триумфальными арками и иллюминацией, празднествами и балами встречал Петербург освободителей отечества и Европы. Многие из них, по воспоминанию Ф. Ф. Вигеля, носили по-заграничному фраки, поскольку еще действовало парижское разрешение царя надевать вне строя штатское платье. Но гвардейцев, пишет Вигель, можно было узнать и в штатском платье «по их скромно-самодовольному виду». В это время, говорит другой современник о первых послевоенных годах, на каждом шагу можно было встретить в столицах «двадцатипятилетних полковников гвардии, двадцатилетних камер-юнкеров и безбородых еще молодых людей, имеющих уже в петличке какой-нибудь крестик».

Одним из таких заметных молодых людей, перед которыми раскрывались радужные горизонты блестящей карьеры, был и Петр Чаадаев, который еще в заграничном походе неожиданно перешел из пехоты в кавалерию, из лейб-гвардии Семеновского полка в Ахтырский гусарский, находившийся вместе с другими кавалерийскими подразделениями в подчинении генерала И. В. Васильчикова. Что заставило Чаадаева перейти из гвардейской пехоты в «летучие» всадники? Жихарев туманно намекает на какие-то его неудовольствия. Хорошо знавший однополчанина семеновский офицер и будущий декабрист М. И. Муравьев-Апостол объясняет переход единственно желанием Чаадаева пощеголять в новом кавалерийском мундире. В Париже, замечает Муравьев-Апостол, Чаадаев поселился вместе с офицером П. А, Фридрихсом, «собственно, для того, чтобы перенять щегольский шик носить мундир. В 1811 году мундир Фридрихса, ношенный в продолжение трех лет, возили в Зимний дворец, напоказ».

Весной 1816 года Чаадаев был переведен корнетом в лейб-гвардии Гусарский полк (квартировавший в Царском Селе), что, видимо, считалось благоприятным для дальнейшего продвижения по службе. Впрочем, и новый мундир мог иметь для него, особо заботившегося о деталях собственной внешности, дополнительное значение. В 1815 году офицеры лейб-гусарского полка получили приказ носить шляпы с белой лентой вокруг кокарды (белую ленту впоследствии заменили серебряною). Бобриный мох на мундире, галун по ремням портупеи и золотые кисточки у сапог также служили своеобразным украшением. «В мундире этого полка, — свидетельствует небеспристрастный Вигель — всякому нельзя было не заметить молодого красавца, белого, тонкого, стройного, с приятным голосом и благородными манерами. Сими дарами природы и воспитания он отнюдь не пренебрегал, пользовался ими, но ставил их гораздо других преимуществ, коими гордился и коих вовсе в нем не было, — высокого ума и глубокой науки. Его притязания могли бы возбудить или насмешку, или досаду, но он не был заносчив, а старался быть скромно величествен, и военные товарищи его, рассеянные, невнимательные, охотно представляли ему звание молодого мудреца, редко посещавшего свет и не придающегося никаким порокам. Он был первым из юношей, которые тогда полезли в гении…»