Цена метафоры, или Преступление и наказание Синявского и Даниэля - Страница 11
Передо мною вашингтонские издания книг Абрама Терца и Николая Аржака.
Я прочитала эти книги внимательно, и для меня совершенно ясно, что это самая настоящая антисоветчина, вдохновленная ненавистью к социалистическому строю. Разумеется, я не претендую на юридическое определение вины Аржака и Терца. Это дело судебных органов. Мне хочется разобраться в другом. Может быть, при всей враждебности нам содержания этих произведений авторы их все же способные люди, какими их хотят представить зарубежные покровители? Нет. Даже если отвлечься от всего того, что в этих книгах возмущает вас как советского человека, читать их неприятно и скучно, – в иных случаях из-за примитивной прямолинейности, художественного худосочия, в других – из-за нарочитой запутанности изложения, такого нагромождения всевозможных иносказаний, что иной раз начинает казаться, будто перед вами бессвязное бормотание.
Пробравшись через, казалось бы, непроходимые пустыни риторики, сквозь чащи всевозможных символов, аллегорий и перекрестных взаимоперевоплощений персонажей, обнаруживаешь очень простую и ясную рационалистическую конструкцию, так сказать, идейный скелет всех произведений этих людей. Предельная запутанность формы у А. Терца служит всего лишь пестрым камуфляжем для его «основополагающих идей», и когда ее сорвешь и отбросишь в сторону, поначалу голая схема даже ошеломляет: только-то и всего?! Два-три самых затасканных тезиса антисоветской пропаганды, знакомых с незапамятных времен.
Особенно наглядно нищета мысли раскрывается в насквозь клеветнической повести Н. Аржака «Говорит Москва».
Сюжет этого «произведения» столь же прост, сколь облыжен. Правительственным указом по радио объявляется (в ряду дней «железнодорожника», «танкиста» и др.) «День открытых убийств». В этот день каждый может и должен уничтожить любого человека (кого заблагорассудится), исключая лиц некоторых административных категорий. «Мероприятие», направленное на то, чтобы «запугать» население, в общем-то проваливается.
Читатель, естественно, спросит, зачем было придумывать такую нелепицу? Да затем, чтобы дать главному «положительному» персонажу возможность произнести несколько «зажигательных» речей, в том числе и о том, кого бы, по его мнению, на самом деле стоит убить.
Обдумывая и отвергая предложение своей любовницы Убить ее нелюбимого мужа (впрочем, тут же и извиняя ее желание: ведь она мужа ненавидит), «герой» перебирает в уме всех своих врагов и обидчиков с детства и находит их достойными лишь того, чтобы проучить хорошенько, но не убивать же! А убивать хочется. Кого же?…
Лицами, заслуживающими поголовного истребления, оказываются все люди, представляющие социалистический строй и осуществляющие государственную политику, люди, которых «герой» повести малюет в самых гнусных, издевательских тонах. «Как с ними быть?» И тут кровавый туман застилает глаза героя-рассказчика. И он взывает: «Ты еще помнишь, как это делается? Запал. Сорвать предохранительное кольцо. Швырнуть. Падай на землю. Падай! Рвануло. А теперь – бросок вперед. На бегу – от живота веером. Очередь. Очередь. Очередь…» И упиваясь мысленным зрелищем разорванных животов и вывороченных кишок, кровавой кашей, где все перемешалось – «русские, немцы, грузины, румыны, евреи, венгры, бушлаты, плакаты, санбаты, лопаты», «положительный герой» грезит о студебеккерах – одном, двух, восьми, сорока, которые пройдут по трупам.
Обыкновенный фашизм, скажете вы? Да, обыкновенный фашизм. Иллюстрации к его программе кровавых войн и спровоцированных путчей. При этом иллюстрации античеловечные не только по содержанию, но и по форме, по своей «эстетике» массового истребления людей. Эту программу «освобождения» от коммунизма и советского строя «герой» повести пытается обосновать, с одной стороны, заверениями, будто идея «открытых убийств» берет начало «в самой сути учения о социализме», с другой, что вражда – в природе человеческого общества вообще. Правильно делает тот, кто рассматривает каждого человека как потенциального врага, ибо «все друг друга в ложке воды утопить готовы», «скоро звери единственно связующим звеном… между людьми будут». Сюжет повести эту идею полного распада человеческих связей и иллюстрирует…
Я думаю, что читатель согласится со мной, что при таком содержании форма изложения особой роли не играет. По-видимому, так считают и сам автор, и его издатели, объявляющие в предисловии, что «основной момент повести» (объявление «Дня убийств») – «только художественный прием» для изображения советского общества в нужном им плане. Автор предисловия поясняет далее, что «нельзя к советской действительности подходить с мерками и оценками общеевропейского реализма: что кажется совершенно невероятным в некоммунистическом мире, – вполне возможно в мире «социалистического реализма». То есть на советское общество можно лгать как угодно, – все сойдет, лишь бы было против социализма.
Под этим знаком трудился и Абрам Терц, правда, с более пристальной заботой о камуфляже своих антисоветских взглядов.
Автор повестей Абрама Терца – кандидат филологических наук А. Синявский, которого зарубежная реакционная пресса с рекламным шумом объявляет «наследником русской традиции», человек расторопный, и сам охулки на руку не положит, без зазрения совести запуская ее в чужие книги. Нравственная нагота Абрама Терца, те антисоветские «идеи», которые он усвоил и жаждет распространить, выступают в одеждах самых различных литературных реминисценций и параллелей. Вырванные с мясом из самых различных чужих произведений, вывернутые наизнанку и на скорую руку сметанные в пестрое лоскутное одеяло антисоветчины, они характеризуют «творческое лицо» Абрама Терца как человека, нагло паразитирующего на литературном наследии.
Статья А. Терца «Социалистический реализм» [10] – наглядное свидетельство «разложения личности», отвратительного двурушничества, поскольку в этой статье оплевывается то, чему Синявский посвящал свои историко-литературные работы, публиковавшиеся в СССР.
Так вел себя Синявский-«теоретик», а вот воплощение его теорий в художественной, с позволения сказать, практике.
Передо мной «Фантастические повести» Абрама Терца, посвященные повседневному быту советских людей. Куда же «приводят» эти повести читателя? Что за мир разворачивается перед нами?
Случайные воры и убийцы, пропивающие свои неправедные доходы по ресторанам и развлекающиеся на манер охотнорядских купцов с проститутками (рассказ «В цирке»).
Оборотни, ведьмы, русалки и всяческая нежить, приплывшая в город по водопроводным трубам и существующая в смертельной взаимной вражде в коммунальной квартире (рассказ «Квартиранты»).
Невольный ясновидец, завербованный в органы безопасности и бьющийся вместе с тупым полковником Тарасовым над посильным «улучшением истории», которая выражается в составлении планов мировой агрессии коммунизма. Именно для этого «мотива» и конструировалась длиннейшая и нелепейшая история о злоключениях супермена, который все заранее предвидит, но ничего не может предотвратить, даже свою собственную гибель. Для этого да еще опять же для иллюстрации «идеи» об извечной враждебности людей друг к другу и написана повесть «Гололедица».
Но сколь ни фантасмагорично все, что вы читаете, вас не покидает мысль о том, что если нигде и никогда еще вы не встречали такой тоскливой злобы, липкой грязи, оголтелого цинизма, то внешние черты обстановки, приема, сюжетной схемы вам уже знакомы. Вот появляются перед вами нищие трущобы, населенные забитыми, озлобленными и униженными людьми, – и вы вспоминаете «Петербургские трущобы». Сам А. Терц и его зарубежные покровители усиленно хлопочут, чтобы перебросить мостик от «Фантастических повестей» прямо к Достоевскому. Вы догадываетесь об адресе терцевских притязаний не по силе сострадания к униженным и оскорбленным и не по глубине психологического анализа, проникновения в души людей; состраданию и никаким нормальным человеческим чувствам у Терца места нет, а психология у него вообще подменяется патологией. Вам становится понятным, на что претендует Терц, по внешним, грубо спародированным описаниям сырых углов, физических и нравственных тупиков, которые возникают в потоке помраченного сознания персонажей «Фантастических повестей».