Целитель. Приорат Ностромо - Страница 11

Второклассница задумалась. Странно, но ее способность взаимодействовать с «психосущностями» неожиданно усилилась с рождением Наталишки. Папа тоже чувствует подобное, гадая о причинах…

– Привет, Леечка! – Инна, взбираясь по лестнице, улыбалась через силу.

– Привет! – с готовностью ответила Лея, холодея и чуя неприятное зависание.

«Не бойся, – подумала она, – ты же сильнее страха!»

– Устала в своем театре? – спросила девочка, подлащиваясь.

– Да нет, репетиция сегодня на удивление – без задержек… – Дворская смешно наморщила нос, и пожаловалась: – Голова болит, раскалывается прямо!

– Да? – глупо обрадовалась Лея. – А давай, я тебя полечу? Я умею!

– Вся в папу, – дрогнули губы Инны. – Полечи!

– Пошли ко мне тогда, – деловито заявила девочка. – Садись… Нет, лучше на кровать, а то я не достану!

Дворская послушно пересела, и сложила руки на коленях. А Лея осторожно возложила ладошки на голову «заслуженной артистки», чуть касаясь гладких волос цвета золотистой соломы.

«Легкая психокоррекция, как папа говорит, – твердила про себя девочка, – очень легкая…»

– О-о-о… – сладко простонала Инна. – Хорошо-то как… Сразу будто свежим ветерком повеяло, и всю болючесть сдуло…

– Прошло? – спросила Лея вздрагивающим голосом.

– Ага! Спасибо тебе, Леечка. Вернула к жизни!

– Обращайтесь!

Детский смех пролился хрустальной капелью, и никто не заметил в нем следов былой трусости.

«Я все правильно сделала! – твердила девочка про себя. – Я же не только ради теть Инны, а ради папы!»

Дворская гибко встала, потянулась с возвращенным удовольствием, и вышла, напевая. В дверях она оглянулась – и послала Лее воздушный поцелуй.

Вторник, 15 декабря. Утро

Москва, Старая площадь

Сегодня у меня «цековский» день, и можно увернуться от научной рутины, от всей той текучки, что забивает мозги директору института, не позволяя мыслить хорошо.

НИИВ топчется на месте, и тут даже панковская транспозитация не в силах помочь. Аркадий Ильич всего-то догоняет и перегоняет Америку, флаг ему в руки и барабан на шею. А перспективы где?

А нету перспектив…

Нет, взяться за настоящую машину времени, «эмвэшку», как небрежно выражается Киврин, можно… В принципе. Но мы же сами, всем нашим дружным коллективом, наложили табу на подобные НИОКР, а то уж больно страшненькая побочка вырисовывается. Уж лучше потоптаться…

Я завизировал кипу важных бумаг, дабы в XIV пятилетний план включили строительство университета в Белостокской области.

У Белоруссии уже есть три универа – в Минске, Гомеле и во Львове… Стоп! Гомель – это уже на Украине, в Западно-Русской АССР. Всё никак не привыкну.

Ну, значит, два универа у бульбашей уже есть, пусть будет третий. Тогда в XV пятилетке откроем четвертый и пятый – Ивано-Франковский и Луцкий…

Мои неспешные размышлизмы грубо прервал телефонный звонок – винтажный аппарат из черного эбонита злобно трясся на столе и старчески дребезжал.

– Алло?

– Гарин Михаил Петрович? – провод донес строгий официальный голос.

– Да, это я.

– Пуго говорит, – веско сказала трубка. – Мы ждем вас на заседании Комитета партийного контроля ровно в десять часов.

– А по какой такой надобности, Борис Карлович? – подобрался я.

– Будем разбирать ваше персонально дело, товарищ Гарин!

Недоуменно послушав короткие гудки, я уложил трубку на место. Минутная растерянность в душе понемногу замещалась злостью.

– Однажды вы уже плохо кончили, товарищ Пуго, – тяжело вымолвил я. – Хотите повторить? Ла-адно…

Тот же день, позже

Москва, улица Куйбышева

В «доме с башенкой», где заседал могущественный КПК, я не бывал ни разу. Хотя и довелось пересекаться с Пельше, но на Старой площади. И вот, сподобился…

Очень вежливый молодой человек в секретариате предложил мне сдать партбилет – «временно, разумеется, до окончания заседания». Я нагло ухмыльнулся – дескать, не ношу с собой.

Знаю я здешние повадки… Еще при Арвиде Яновиче можно было лишиться партийного билета. И ходи потом, вымогай красную книжицу обратно… Нет уж.

Попав на заседание, я вежливо поздоровался. Мне сдержанно покивали в ответ. Людно не было, да и знакомы мне оказались лишь двое – сам Пуго, да Янаев, его зам. Последнего я, впрочем, помнил по окаянным дням ГКЧП – как у Геннадия Ивановича руки дрожали в прямом эфире. Обладай он хоть малой долей мужества, твердости, стойкости, то за измену Родине судили бы не его, а Горбачева с Ельциным!

Да, пришлось бы действовать жестко – устроить советскую версию Тяньаньмэня. Погибли бы тысячи распоясавшихся «демократов», выдающихся представителей «вечных двух процентов дерьма» – не жалко. Зато были бы спасены миллионы душ – нормальных советских людей! Спору нет, жизнь пошла бы трудная, но СССР не распался бы, не случилось бы смуты и разрухи «святых девяностых»…

Не знаю уж, как Янаев воспринял мой неприязненный взгляд, однако он заерзал.

– Начнем, товарищи, – чинно сказал Пуго, и секретарь тут же склонился над девственно чистым протоколом, запятнанным лишь чернильным грифом «Совершенно секретно». – В адрес Комитета партийного контроля поступило письмо от коллектива сотрудников НИИ Времени, подписанное от лица товарищей заведующим лабораторией, старшим научным сотрудником Панковым Аркадием Ильичем…

«Ишь ты… – поразился я. – Так вот откуда ветер подул! А вони-то, вони сколько нанес…»

– Не стану зачитывать письмо, – продолжил Борис Карлович, откладывая мятый исписанный лист с приколотым конвертом, – там приведено слишком много подробностей и доказательств полного морального разложения товарища Гарина…

– А можно чуть поконкретней? – холодно сказал я. – А то непонятно, как именно я разложился.

– Извольте, – криво усмехнулся председатель КПК. – Вы, товарищ Гарин, разумеется, станете отрицать факт вашего проживания с тремя женщинами одновременно?

Присутствующие возмущенно зароптали, глядя на меня, как на врага народа, но и завистливое любопытство я тоже уловил.

– Нет, товарищ Пуго, отрицать данный факт я не стану, – непринужденность далась мне с трудом, но сдерживаемая пока ярость неплохо тонизировала. – Да, я проживаю вместе с тремя женщинами, матерями моих детей, и что в этом плохого?

Бедный Пуго даже отшатнулся.

– Что? – растерянно выдавил он. – А вас разве не смущает аморальный характер данных отношений?

– Нисколько, – хладнокровно отрезал я. – На данном судилище присутствует, как минимум, четверо, имеющих любовниц, и характер подобных отношений почему-то никого не смущает, ведь эта достойная четверка тщательно скрывает свои внебрачные связи. Меня, знаете, всегда приводило в глубокое изумление то обстоятельство, что коммунисты – атеисты по определению – оценивают нравственность товарищей по партии с точки зрения христианской морали, причем в самом ханжеском ее выражении. И я не совсем понимаю, что конкретно вас не устраивает? Ведь жена-то по документам у меня одна, а число любовниц никакими регламентами не ограничено!

– Мы должны быть уверены в своих товарищах по партии, – послышался голос из толпы, – уверены в том, что он не предаст идеалы революции…

– Какие пышные слова! – зло усмехнулся я. – Мною сделано для этой страны больше, чем всеми вами, вместе взятыми. И кровь довелось проливать, что зафиксировано… «формализовано», как у вас здесь выражаются, в моих орденских книжках!

– Никакими прошлыми заслугами, – председатель КПК вяло шлепнул ладонью по столу, – вам не прикрыть нынешнего разврата! Коммунисту, занимающему ответственные посты, негоже иметь трех жен!

Я смолчал, понимая, что Пуго всего лишь исполняет чей-то заказ. Все это судилище затеяно лишь для того, чтобы посадить на мое место в ЦК своего человечка.

Наверное, прими я безропотно решение КПК, уже подготовленное заранее, то и все дальнейшие события текли бы иначе. Однако мне в тот момент до зуда, до щекотки хотелось уйти, громко хлопнув дверью, да послать «ответственных товарищей» по всем адресам, известным любому русскому человеку.