Целестина, или Шестое чувство (илл. В. Самойлова) - Страница 4

— Ну, и как вы собираетесь поступить?

— Я подумаю, — беззаботно ответил преподаватель польского, сморкаясь в большой платок. — Сегодня, честно говоря, меня больше всего беспокоит состояние собственного здоровья.

— Ваше равнодушие меня ужасает! — сказала пани Пощик. — Я люблю молодежь и в таких случаях не могу оставаться спокойной.

Дмухавец неожиданным движением приложил ладонь ко лбу, определяя температуру. Помолчав минуту с загадочным выражением лица, он жестом велел пани Пощик сделать то же самое. И наконец, относительно удовлетворенный результатом обследования, заявил:

— Аспирин. Чудодейственное лекарство. Когда-нибудь пробовали? — Тут он посмотрел на разгневанное лицо математички и торопливо добавил: — Что касается молодежи, какая уж тут любовь! — Покаянный взгляд в сторону пани Пощик: — По правде говоря, многих из них я просто недолюбливаю. Однако в меру своих сил, поспешил он заверить собеседницу, — в меру своих сил стараюсь быть мягким и снисходительным. В конце концов, каждому из нас довелось в свое время пройти через этот ад, именуемый молодостью.

Цеся стояла в очереди за хлебом. Было пятнадцать часов десять минут, когда Целестина Жак присоединилась к очереди, выстроившейся перед булочной, что на улице Домбровского, возле магазина с милицейским обмундированием. В эту булочную дважды в течение дня завозили свежий хрустящий хлеб, и именно поэтому два раза в день перед ней вырастала очередь.

Цеся шаг за шагом продвигалась вперед. Настроение у нее было довольно мрачное. Отчасти, конечно, из-за Дмухавеца. Последний не преминул нацарапать в ее дневнике что-то насчет пользования шпаргалками. Цеся прекрасно понимала: рано или поздно, подписывая дневник, кто-либо из родителей обнаружит, что она схватила двойку за контрольную. Впрочем, это ее не пугало. Главная причина дурного настроения заключалась в том, что она снова возвращалась из школы одна.

После уроков в раздевалке Данка явно собралась подойти к Цесе: на лице у нее было написано, что сейчас она в шутливо-дружеском тоне предложит новой подруге вместе прогуляться. Но в эту самую минуту в раздевалку влетел Павелек и, властно схватив Данку за рукав, вытащил из школы. Из окна было видно, как, обнявшись, они удаляются в направлении Грюнвальдской улицы; в Цесину сторону Данка даже не смотрела.

Очередь достигла прилавка, на котором лежали блестящие коричневые буханки. Цеся купила две штуки, засунула их в сумку с книжками и пошла домой.

Жуя отломленную от буханки горбушку, Цеся приближалась к своему дому, издали приглядываясь к его странным очертаниям. Почти все окна этого здания имели разную форму. Балконы тоже были разные, изукрашенные подтеками и язвами отвалившейся штукатурки. Нелепая башенка с жестяным петушком венчала сие творение архитектурной мысли начала века. Окно в кухне Жаков было распахнуто настежь — вероятно, кто-то что-то уже готовил. Цеся ощутила пустоту в желудке и ускорила шаг. «Интересно, почему у Новаковских такие закопченные окна?» — подумала она, входя в подъезд, выложенный узорчатым кафелем.

Взбежав по неосвещенной лестнице, она открыла дверь в квартиру. Воздух дома, нагретый, пахнущий пылью, горелым, Юлиными духами, кислой капустой и еще чем-то неуловимым, характерным и милым, обволок исстрадавшуюся Цесю, словно принимая в дружеские объятия. Дома было привычно, хорошо и уютно.

Хотя как будто что-то случилось.

Целестина направилась в большую комнату. Там, как обычно, царил легкий беспорядок, ибо единственное в квартире просторное помещение имело несколько назначений. Обставлена эта комната была довольно странно, в ней сосуществовали вещи разного происхождения — от современной стандартной стенки до бидермайеровской1 кушетки, оставшейся от бабушки, Целестины Жак. Над кушеткой на фоне стены, оклеенной довоенными обоями с цветочками, красовалась полузасохшая пальма, ухаживать за которой всем было недосуг, но которая тем не менее с поразительной жизнестойкостью продолжала выпускать все новые и новые листья. Боковую стену украшали две выдержанные в бурых тонах картины Коссака2 в золотых рамках и меланхолический пейзаж с дикими утками. Маме Жак, едва она после свадьбы обосновалась в доме с башенкой, было недвусмысленно запрещено прикасаться к этим предметам старины. Дедушка тогда заявил, что лучшим местом для экспонирования произведений познаньского художественного авангарда является спальня молодоженов, и то лишь потому, что находится в глубине квартиры. По этой причине, несмотря на присутствие в доме художницы, облик большой комнаты не изменился, что, следует признать, только пошло ей на пользу. Когда же в доме появился Бобик, гостиная Жаков утратила последние следы былой изысканности. На почетном месте, на сосновой полке, блестел и сверкал ярко-красный металлический трактор, любимая Бобикина игрушка. Под ногами перекатывались кубики и жалобно похрустывали пластмассовые солдатики, которым ежеминутно кто-нибудь каблуком раскалывал головы. В ковер были втоптаны бананы и печенье, на обоях вились шоколадные разводы, а из кушетки торчал клок конского волоса, вырванный маховиком жестяного гоночного автомобиля.

Когда Цеся вошла в комнату, на кушетке сидели представители семейства. Дедушка, седой и взъерошенный, метал из-под черных бровей гневные взоры. По правую руку от него расположился его сын, отец Целестины и Юлии, который старательно изображал грозного тирана, принимая соответствующие позы и хмуря светлые, как пшеничные колосья, брови над добрыми светлыми глазами. Задвинутая в угол кушетки полнотелым Жачеком его сестра, тетя Веся, согнулась в виноватой позе. Зато у ее сыночка Бобика, стоящего перед семейным трибуналом, вид был вполне беззаботный.

Полная, черноволосая, румяная мама Жак и Юлия, ее вполовину уменьшенная копия, сидели рядом на приставленных сбоку стульчиках, поскольку места на кушетке хватало только для троих. Этим отчасти умалялась серьезность судилища, так как художницы не умели, находясь вместе, молчать. То одна, то другая, склонясь к уху соседки, шепотом поверяла той очередной секрет или сплетню.

Появление Цеси почти не было замечено.

— …и моя лучшая английская калька! — Цесин отец как раз заканчивал обвинительную речь. — О чем ты, собственно, думал, Бобик?

— Я, собственно, думал, что она здорово горит, — честно ответил мальчик.

— Но почему именно калька?

— Ты сам ее жжешь, — урезонил дядю Бобик.

— Я ведь жгу использованную! Понимаешь?

— Понимаю, — подтвердил Бобик, устремляя на дядю открытый и преданный взгляд.

— А занавески, занавески, того-этого?! — охрипшим голосом вставил дедушка. — От занавесок же всегда начинается…

— …пожар! — крикнул Бобик, который был ребенком умным и догадливым.

Дедушка терпеть не мог, когда его перебивали или, того хуже, мешали завершить рассказ эффектной концовкой.

— Помолчи, сопляк! С чего это тебе так весело?

— Бобчик, — заговорила мама Жак своим приятным альтом, — неужели ты совсем не боишься?

— Чего?

— Наказания. За то, что устроил пожар.

Бобик глубоко задумался, стараясь постичь самого себя.

— Не очень, — признался он наконец.

— Он над нами издевается! — рявкнул дедушка.

— Хи-хи! — вырвалось у Бобика.

Цеся устало присела возле большого стола:

— А что, собственно, произошло?

— Бобик пытался ночью поджечь дом, — отчеканил отец.

— Ага, — пробормотала Целестина, не выказывая удивления.

Воцарилось неловкое молчание. Взрослые напряженно соображали, что следует предпринять, дабы, во-первых, как можно скорее положить конец этой неприятной сцене, а во-вторых, основательно проучить Бобика и обезопасить себя на будущее от подобных выходок.

— И ко всему прочему ты не закрыл кран! — укорила ребенка его кузина Юлия, заодно проверив, не поползла ли петля на ее золотистом чулке. — Вода лилась целый час. У Новаковских затопило транзистор и только что выстиранное белье.