Цецилия - Страница 39

Когда Цецилия вошла в комнату и увидела ее, все уже было кончено.

Цецилия думала, что она спит: она умерла.

Но умерла без всякого страдания, не произнеся ни одной жалобы, не сделав ни одного движения; умерла, как она жила, столько же заботясь о смерти, сколько она заботилась о жизни; умерла в то время, как жизнь в первый раз могла показаться ей трудной и, может быть, горькой.

Странное дело, что когда два сильных несчастья разом поражают одно и то же лицо, одно защищает душу от действия другого; одно из этих несчастий, может быть, убило бы Цецилию; перед обоими она восстала и ободрилась.

К тому же, может быть, смерть Генриха внушила ей какое-нибудь роковое намерение, исполнение которого приблизилось смертью бабушки.

При виде маркизы Аспазия объявила, что горесть ее так велика, что она не может ни минуты больше оставаться в этом доме.

Цецилия поднялась с колен от кровати своей бабушки, около которой она молилась, рассчитала Аспазию и поблагодарила ее за то, за что нельзя заплатить никакими деньгами, то есть за внимательность ее к покойной маркизе.

Потом девушка позвала женщину, которая убирала ее комнату, и просила ее заняться вместе с хозяйкой дома всеми необходимыми для похорон приготовлениями. Так как Цецилию очень любили все в доме, хотя она ни разу ни с кем не говорила, но где она слыла образцом дочерней любви и чистоты, то всякий старался услужить ей, чем мог.

Тогда Цецилия отправилась в комнату и открыла ящик.

Она вынула из него свое подвенечное платье.

При этом виде слезы, столь долго удерживаемые, прорвались наружу. Пора было, иначе сердце ее разорвалось бы от усилий.

Потом, поплакав довольно над платьем, которое она держала на коленях, перецеловав всякий букет, всякий цветок, всякий орнамент, подняв руки к небу и смотря на него, она вскричала: «Генрих! Генрих!», накинула на голову покрывало и вышла.

Требование Аспазии истощило последние средства Цецилии, и, чтобы похоронить свою бабушку и выполнить задуманное намерение, ей ничего больше не оставалось, как продать свое подвенечное платье.

Она побежала к купцу, покупавшему у нее узоры, и показала ему это чудо труда, вкуса и терпения, над которым она трудилась около двух лет, но с первого взгляда он объявил, что не может дать за него той цены, какой оно стоило, и ограничился тем, что дал ей адреса лиц, которые могли купить его.

В тот же день Цецилия была у некоторых из них, но напрасно.

Следующий день был употреблен на похороны маркизы. Так как полагали, что маркиза, не будучи богата, имела некоторое состояние, то хозяйка дома заплатила за все издержки при погребении.

На следующий день Цецилия снова отправилась продавать свое платье. Мы видели, как после новых отказов бедняжка пришла к Фернанде и как принц, тронутый слезами бедной девушки и чтоб исполнить желание Фернанды, купил чудесное платье и в тот же день послал за него деньги.

Получив три тысячи франков, Цецилия призвала хозяйку своей квартиры, отдала ей истраченную ею сумму, заплатила за паем и объявила, что на следующий день она уезжает.

Несмотря на все настояния, Цецилия решительно не сказала ей, куда едет.

На следующий день бедная девушки действительно уехала и увезла свою тайну с собой.

Тех, кто знал Цецилию, несколько времени занимало ее исчезновение, и они говорили об этом. Но мало-помалу имя ее стало реже упоминаться в разговорах; наконец, она не возвратилась, и о ней совершенно забыли.

Три месяца спустя после рассказанных нами происшествий красивый купеческий бриг шел на всех парусах к Антильским островам, стараясь попасть под пассатные ветры, дующие между тропиками.

Бриг этот был «Аннабель», наш старинный знакомец.

Четырнадцать дней тому назад как он вышел из Лондона, где взял груз для Гваделупы, около пяти часов после обеда сторожевой матрос прокричал слово, которое всегда производит такое сильное впечатление на пассажиров и даже на моряков:

— Земля!

При этом крике, проникнувшем до глубины судна, все пассажиры вышли на палубу.

В числе их была молодая девушка от девятнадцати до двадцати лет.

Она подошла к лоцману, который при виде ее почтительно снял шляпу.

— Точно ли я слышала, что закричали «земля!», — мой добрый Самуэль? — спросила она.

— Да, сударыня, — отвечал он.

— Какая же это земля?

— Азорские острова.

— Наконец? — сказала молодая девушка… И грустная улыбка мелькнула на лице ее; потом, обращая к лоцману взоры, с минуту окидывавшие пространство, она сказала ему: — Ты обещал указать мне место, где тело Генриха было брошено в море.

— Да, сударыня, и я сдержу свое слово, когда придет время.

— Далеко ли мы еще от этого места?

— Мы от него милях в сорока.

— Стало быть, в четыре часа мы его достигнем?

— Мы пройдем над тем самым местом, сударыня; можно подумать, что судно знает свою дорогу и не хочет отклониться от нее ни на десять шагов.

— И ты уверен, что не ошибемся?

— О! Нет, сударыня, первый остров составлял со вторым угол, и так как ночь прекрасная, то вы можете быть совершенно спокойны, я наверное узнаю место.

— Хорошо, Самуэль, — сказала девушка, — ты позовешь меня за полчаса до того времени.

— Я вам обещаю, — отвечал матрос.

Девушка кивнула головой Самуэлю, спустилась по задней лестнице и, войдя в свою каюту, № 5, заперлась в ней.

Через час после того, как она оставила палубу, раздался колокол, призывавший к обеду; все пассажиры сошли в столовую, но Цецилии не было. Впрочем, она редко садилась за стол, и потому ее отсутствия не заметили; только капитан приказал спросить, не желает ли она, чтобы ей принесли обед в каюту, но она отвечала, что обедать не будет.

Судно продолжало идти с попутным ветром, делая около десяти узлов в час, быстро приближаясь к Азорским островам; пассажиры вышли на палубу и наслаждались вечерней прохладой, глядя на архипелаг, отстоявший еще на четыре или пять миль в сторону от судна. Капитан Джон Дикс и лейтенант Тонсоп разговаривали, а кормчий Самуэль думал; время от времени оба офицера Капитан Джон Дикс и лейтенант Тонсон разговаривали, они подошли и остановились прямо перед ним.

— Не правда ли, Самуэль, это она? — сказал капитан.

— Та, о которой Генрих всегда говорил со мной.

— И которую он называл Цецилией?

— Она самая, капитан.

— Видишь, Вильям, — сказал капитан, — я угадал, это она.

— Зачем же она едет в Гваделупу?

— Да вы знаете, — отвечал Самуэль, — что у Генриха там дядя миллионер? Вероятно, она едет к нему.

И оба офицера продолжали разговор, который они прервали, чтобы задать Самуэлю приведенные нами вопросы.

Между тем ночь приближалась; на палубу принесли чай и спросили Цецилию, не хочет ли она выйти наверх, но она отказалась от чая, так же, как и от обеда.

Ночь настала с обыкновенной в этих широтах скоростью: в восемь часов было совершенно темно; в девять часов каждый отправился в свою каюту; на палубе остались только кормчий и вахтенный лейтенант; бриг шел под большим парусом и под марс-зейнями.

В девять часов с половиной из-за Азорских островов взошла луна, осветив ночь, как солнце освещает наш туманный северный день; острова ясно рисовались на горизонте.

Приближались к тому месту, где тело Генриха было брошено в воду. Верный своему обещанию, Самуэль велел позвать Цецилию.

Цецилия тотчас вышла на палубу; она переменила платье, была одета вся в белое, с покрывалом на голове, как невеста.

Она взяла стул и села возле кормчего.

Самуэль посмотрел на нее с удивлением; это белое платье, этот бесполезный наряд, о котором, видно было, заботилась Цецилия, показались странными для доброго матроса.

— Мы подъезжаем, Самуэль? — спросила Цецилия.

— Да, сударыня, — отвечал Самуэль, — и будем там через полчаса.

— И ты узнаешь место?

— О, за это я отвечаю так же, как если б я измерял высоту капитанскими инструментами.