Царский витязь. Том 2 - Страница 8
Лыкаш разглядывал в надтреснутой миске последние оладьи из ситника. И что дёрнуло на троих брать? Упрямый дикомыт не притронулся, а девка – цыплёнок. Здесь оладушки доесть, сыскав в брюхе местечко? В путь припасти?..
– Не пойму тебя, – сказал он товарищу. – Из дому бежали, гнал, как от пожара спасаясь. Домой бежим, заячьи петли взялся метать…
Ворон изронил неохотно:
– Орудья довершать надо.
Лыкаш безнадёжно уставился на сизые струйки дыма, завивавшиеся в стропилах. Трапеза начала уже одаривать добрыми мыслями о скалках и черпаках в знакомой поварне, но с Вороном такое разве возможно? Переспорить дикомыта способен только учитель. А напрямую неволить и Ветер бы, наверно, не стал.
– Ты след-от когда видел? Полгода назад?
– С месяцем.
– И будто узнал?
Ворон покосился. Лыкаш давно знал этот взгляд.
– Ты пряностей воньких через год не признал бы?
– То ж пряности! – возмутился Воробыш.
– А то след лыжный.
Время тянулось. Хозяин вёл через сенцы уже новых захожней.
– Верещит, аж с ёлок снег сыплется, сама радёшенька… – никак не смирялся в углу бесчинный гуляка. – Чужой жёнке – башмачки, своей – ошмётки!..
Путила чистой тряпицей поднял приостывшую крышку. По кружалу ринулся чудесный лакомый дух. Ворон сжевал последнее волоконце капусты. Лыкаш щипок за щипком убрал верхнюю оладью, примерился ко второй.
– Слышь… а вдруг этот твой… лапки продал за недостатком?
Ворон непритворно удивился:
– А то я ступень его перепутаю? Может, он косолапость избыл? Правой загребать перестал?
– А самого…
– И рожу я его видел, когда по лесу пугал. Уймись, Воробыш.
Длинные пальцы Ворона обводили, гладили узор на доске. Древодел, сплотивший столешницу, знал толк. Выбрал плахи, где ложная заболонь светлыми полосами перемежала ядро. Сдвоенные начатки сучков, лучики от сердцевины, слагавшиеся в древние письмена… Ещё чуть, и прочтёшь. Постигнешь заклинания травяных кружев, репейных колючек, птичьих следов…
– А вот присушка необоримая, – нёсся хмельной рык. – И душу в белом теле… И юность, и ярость… И чёрную печень, и горячую кровь…
Ворон стряхнул насевшую дрёму. Вытащил маленькие снегоступы, затеянные для Цыпли. Одна лапка была готова совсем, на второй ремни ждали плетения.
– Шумно у тебя нынче, добрый Путила.
– Это разве шум? Всего-то меньшой Гузыня бражничает. Хвойка.
– Вот когда их четверо гуляет, тогда лавки трещат.
– Богато живут, знать?
– Какое! В долг пьют. Что переломают, сами по две седмицы чинят потом.
Лыкаш вдруг откинулся навзничь, мало не слетев со скамьи. С исподу наметилось движение, его тронули за ногу. Цыпля вспрянула от толчка, молча ухватилась за Ворона. Другая бы в крик, но кощеевну жизнь давно отучила. Ворон заглянул вниз.
Навстречу шибануло смрадом, коему никак не место в храме харчевном. Из-под стола на карачках выползло чудище. Сошло бы за крупного облезлого пса, но вместо шерстяных колтунов обвисали лохмотья бывшей одежды.
– Это что?.. – вырвалось у молодого державца.
– Раб Путилушкин, – ответили из-за ближнего стола.
– Под игом дёшево взял. Думал, помощника покупает, а оно вон как.
– От доброты людской кормится, подаянием.
– На что ж убогого привёл?
– Да он тогда как мы с тобой был. Тощой только.
– Худоба не беда. Были б кости, мясо пищами нарастёт.
– Огни в небе горят, – прошамкала несчастная ка́лечь. Об пол стукнула деревянная плошка, культяпая рука ткнула в потолок. Все неволей посмотрели туда же, но увидели только две ложки, засевшие в трещинах черенками. – Огни горят… Острахиль-птица голосом кличет!..
Космы распадались надо лбом патлами. Ни носа, ни ушей, щёки в язвах. Лыкаш неволей понизил голос:
– Кто его так?..
– А сам, дурным делом. Послал хозяин за чёрной солью в Пролётище. Дорогу растолковал. А дурень услыхал от кого-то, будто Ура́зищами короче. Придумал кинуться напрямки. Кощей, южанин, что с него взять!
Ворон поднял голову от работы:
– А в Уразищах что?
– Ты, парень, знать, вовсе издалека. Сам не сунься смотри.
– Сделай милость, поведай нашему неразумию. Там что, волки-самоглоты стаями бродят или мороз трещит небывалый? Снег текучий с холмов сойти норовит?
– Огни горят… Острахиль-птица голосом кличет…
Едоки неловко переглянулись. Ответили честно:
– О тамошних погибелях, паренёк, нам толком неведомо. Мы туда не ходили, а кто ходил, не расскажет. Этот вот как-то выскочил, да лучше бы совсем не выскакивал.
Жестокой истине никто не стал возражать. Лыкаш пальцами разорвал половинку оладушка, бросил в плошку рабу. Тот жадно приник, зачавкал по-собачьи. А как ему ещё, если руки беспалые.
– Два яичка в моху, палка наверху, – похабничал пьяный Гузыня. – Что таково́? А глаза в ресницах и нос!
Гости досадливо морщились, но щунять не спешили. Детинушка был саженного росту, кулаки жернова. Осердится, в подпол сквозь половицы уронит.
– Девки в мыльне распалились, – орал Хвойка непотребную песню, – выбегали на мороз!..
Лыкаш спросил вполголоса:
– А если Путила… твоего… в то дальнее Пролётище послал? Седмицу велишь скамью здесь просиживать?
– Не велю.
– Так он…
– Он следопыт. Его чаемых гостей послали встречать. С утра жданных.
Лыкаш посмотрел на Цыплю, снова задремавшую на колене у Ворона. Ощутил некоторую ревность.
– Хорошавочкой поднимется, – сказал он спутнику. – Ленту в косу вплетёт, тогда, может, мне голову на плечико склонит.
Дикомыт усмехнулся:
– Не к тебе в поварню веду.
– А куда?..
Вопрошание повисло. Ворон забыл про товарища, прислушиваясь к разговору в сенях. Лыкаш тоже навострил уши. Путила кого-то громко бранил, в сердцах обзывал слепым, глухим и никчёмным. Виновный немовато оправдывался. Потом дверь отворилась. Чуть косолапя, вошёл неудачливый следопыт. Внёс кожух, пегий от инея. Против былого Порейка выглядел потасканным. Отвыкшим от сытости и веселья.
Недовольный Путила кивнул ему на Гузыню, выместил недовольство:
– Сходи уйми.
Ворон улыбнулся.
У Лыкаша враз пропала из живота приятная тяжесть. Дикомыт собирался довершить орудье. Вот сейчас. Вот прямо сейчас…
– Кожухи готовь, – негромко приказал он Лыкашу. – Пойдём скоро.
Беловолосый Хвойка занимал весь угол. С прочими братьями, верно, заполонил бы кружало.
– Я к милёночке ходил по лесной тропиночке, – выводил он мимо всякого ладу.
– Мир по дороге, друг мой, – подступил к нему несчастный Порейка.
Веселье Гузыни, по обычаю пьяных, легко обратилось злостью. Он шатко полез из-за стола:
– Тебе, приболтень, кто позволил песню ломать?
Порейка потянулся было… Рука, ловко протыкавшая копьём снег, людей, оботуров, не улежалась на могутном плече. Порейка спиной вперёд отлетел прямо к скамье, откуда вылезали орудники. Кровь из носу брызгала на рубаху. Лыкаш подхватил Цыплю, Ворон поймал падающего работника. Удержал, чтоб тот голову о столешницу не расшиб. Поставил на ноги:
– Журиться оставь. Бе́ды не замучили, а победу́шки минуются.
Хлопнул жалеючи по спине. Пошёл с Лыкашом вон из кружала.
Ночёвка в зеленце
– Гуляй! Слышь, Гуляй! Как мыслишь, друже? Ещё помнит любушка, как ты за неё морды расписывал?
– Была любушка. Теперь – мужатая бабонька.
– Небось в молодёнушках толком не покрасовалась, без поры дитё родила…
– Сыночка. Горластого.
– С пелёнок ворчливого.
– Только что не хромого.
Гуляй хмыкал, расправлял плечи.
– Уйдём, знамо, снова родит.
– А муж на беседу не пустит?
– Не пустит, значит, другой ныне рожать.
– Да не ей одной…
Места кругом были праздничные. Почти не сгубленный лес, на соснах полно длинной хвои, хоть в щёлок опускай да пряжу сучи. Беговые ирты лихо мчат по звонкому черепу, саночки на долгих спусках норовят погонять. Впереди у сеггаровичей ночёвка в дружеском зеленце. Печное тепло, жар мыльни.