Царский витязь. Том 2 - Страница 6

Он обращался к длинному, чуя в нём ватажка.

– Нам, хозяин ласковый, не до мыльни… – начал было моранич. Спохватился, кивнул товарищу.

– Орудье наше спешное, не велит мешкать, мыльней да столом-скатертью тешиться, – подхватил круглолицый. – И рады бы вежество соблюсти, да наказано сразу дело пытать.

Лыкаш уже столько раз повторял вопросные речи, что казалось – до старости будет твердить по зеленцам всё те же слова. А Ворон – безжалостно гнать вперёд и вперёд, гнушаясь передышкой в тепле.

– Отцу вашему перечить не рука, – честно поклонился Отава. – Что же за дело у великого котляра до нашей глуши?

Из дому выглянула невестка. Закричала на весь двор:

– Цыпля́, безделяйка! Цыпля!..

Маленькая чернавка кинулась из собачника.

– В сенцах ждать должна! Не дозваться! А ну, живо масло неси!

Девчонка шастнула в дальнюю клеть, со всех ног вернулась с горшочком. Получила затрещину. Упрямо скрылась в собачнике.

Лыкаш излагал причину орудья:

– Стало нам знаемо: славному Эдаргу, Огнём Венчанному, ради его восшествия на шегардайский столец некий человек поклонился двумя красными пирожными блюдами. Ещё знаемо: одно из тех блюд, щедростью доброго царевича, подарено было в Чёрную Пятерь…

Отава явственно приуныл. Всё знают мораничи, не отопрёшься. Лыкаш продолжал:

– Знаемо также: в Беду, попущением Справедливой, оное блюдо было украдено и носимо с торга на торг. Ныне, по орудью, возложенному во имя Владычицы, мы следим его путь, ибо в Шегардае поднимают дворец, и долг всякого доброго подданного – обиходу царскому порадеть.

Лыкаш был готов без запинки перечесть пройденные зеленцы, доказывая Отаве: они с Вороном забрели сюда не наобум. Готов был и к тому, чтобы перечень украсился ещё одним именем, а их с дикомытом вновь приняла бесконечная промороженная стезя. Однако у Отавы с каждым словом как будто кислое копилось во рту. Лыкаш вострепетал надеждой:

– У тебя ли, хозяин ласковый, с царского стола блюдо? Либо, может, нас с братом дальше направишь?

Мораничей редко пробуют обмануть. Безумное это дело – тайным воинам врать. Тщетное и опасное. Лучше выдать правду, пока спрашивают добром.

Из большой избы показалась нарядная девка.

– Цыпля, где ты есть! Прибью не́слушь!

Дверь собачника хлопнула.

– У меня оно, блюдо ваше, – тяжело выговорил Отава. Не сдержался, добавил: – Дочка вот заневестилась. В приданое хотел… – Отавишна стояла на крыльце, издали поглядывала на захожней. – Каб знать, откуда пришло! Воз гусей мороженых отдал…

В собачнике затеялась свара, донёсся плачущий лай. Что-то беспокоило псов.

Лыкаш важно отмолвил:

– Так мы ведь, хозяин ласковый, не задаром берём. Не в том правда Владычицы, чтобы без вины людей обижать. Мы вознаградить тебя присланы, а не убыток чинить. За то, что су́дну узорочную сберёг.

У него хранилось в тайном кармашке звонкое серебро. Всю первую половину дороги Ворон отучал его чуть что тянуть туда руку.

Дикомыт подал голос:

– Коли так, скажи, Травин сын, сука шатущая не забегала к тебе? Грудь бела, рубашка сера…

– Забегала, милостивец, – вовсе приуныл Отава.

Ворон бросил снегоступы на саночки.

– Позволишь одним глазком глянуть?

А повадка и голос выдавали иное. «Я – моранич. Мне воля!»

– Гляди, милостивец. Полюбится, хоть совсем забирай. Она там отдельно привязана.

Ворон кивнул, ушёл. Щавей без него как будто стал выше ростом.

– Псица тоже, что ли, превеликих кровей? Прямиком со старой псарни дворцовой?..

Собаки при виде чужака взревели всей стаей. Не полошилась только смурая сука, привязанная у двери. Ещё не обжилась, не привыкла. Орудник посмотрел на неё один раз, вздохнул, забыл. В потёмках вскидывались мохнатые тени, лязгали зубы. Коренники, рулевые, вожаки тянули носы в проход, не могли достать, цапались меж собой. Ворон мимоходом потрепал чьи-то уши. В глубине собачника, у щенячьего кута, раскачивалась, припадала на кучу мха, постанывала ещё одна тень.

– Поршо́к, – доносилось оттуда. – Братик милый… открой глазки… Поршок…

Ворон подошёл. Девка-босоножка затравленно обернулась, плеснула руками. Съёжилась. Не захотела бежать. Во мху нескладно вытянулся тощий мальчонка. Из угла рта – тёмный пузырящийся потёк. Бесцветный взгляд сквозь кровлю, сквозь облака. Ворон опустился на колени. Ему-то внятен был поцелуй Мораны, бесповоротно осенивший парнишку.

– Кто? – спросил он тихо и медленно, как на морозе. – Большак?

– Батюшка Отава нам отец родной… – заученно пробормотала девчонка. Натянула рукава, пряча локотницы, тёмные от синяков. Вжала голову в плечи.

– Отец бья не прибьёт, отчим гладя кровь пустит, – проворчал Ворон.

– Поршок… с палкой набежал, – выдавила она.

Мальчишка приоткрыл глаза. Для него уже не было страха.

– Щавей, – внятно проговорил он. – Щавей её…

Поршок. Даже не подлёток. Птеня́ с палкой на взрослого несытого коршуна. Возложил хищнику синяк на чело. Валялся теперь, обходясь кровью из порванного нутра.

– Братик, – всхлипнула девочка.

– Не больно, – сказал Поршок.

Ворон провёл ладонью по спутанным волосам, по щеке, задержал руку. Боль – примета живого. Материнский поцелуй её отгоняет. Мальчик хотел ещё что-то сказать, не успел, дыхания не хватило. Кровь в углу рта начала успокаиваться.

– Матерь Правосудная, всем сиротам заступница… – не спеша отнимать ладонь, прошептал Ворон. – Утешь, обогрей, великим сердцем прими…

Неприкаянная сука возле двери подняла морду, завыла.

Девочка молча следила, как пришлый моранич покрывает лицо брата краем рогожи. Ворон встал с колен, поднял Цыплю, взял за плечо:

– Пойдём.

Она беспамятно прошла с ним два шага, на третьем вывернулась. Метнулась назад, откинула ряднину, стала гладить, целовать лицо брата, поправлять рогожные кули, наброшенные для тепла.

– Поршок… Поршок…

Ворон присел рядом на корточки:

– Его встречает Царица. Кутает пуховыми ризами, чтобы не мёрз больше. Пойдём.

Снова взял её за плечо, поднял. Девчонка отчаянно рванулась из-под руки, не вышло. Попробовала укусить…

Хозяйский сын с работником уже вынесли блюдо из клети. Огромное, цветущее алыми праздничными цветами. Лыкаш сверил клеймо, придирчиво осмотрел посудину, нашёл целой на удивление. Ни иверин, ни трещин. Вот что значит старое андархское дело! Даже краски – будто вчера запечатлённые печным обжигом. Кто-то заботливый сплёл для тяжёлой и хрупкой посудины плоскую корзину, подстелил мякоть…

Наконец Лыкаш с хозяином ударили по рукам. Молодой орудник вынул кошель, передал Отаве:

– Вот, хозяин ласковый, от учителя тебе щедрая плата.

Отава было взялся отнекиваться. Довольно, мол, чести праведному Эрелису послужить. Потом всё же взял серебро.

– Теперь-то прикажешь мы́ленку греть, государь вольный моранич? А там честны́м ладком да за стол, да и переночуете?

Лыкашу хотелось и в мыльню, и за стол, и переночевать. Он мялся. Ждал Ворона. Блюдо привязывали на санки, когда наконец из собачника явил себя дикомыт. Девчонка таращила глаза, семенила, подпрыгивала, пыталась царапать железные пальцы, поддёрнувшие за ворот. Ворон казался невозмутимым, однако Лыкаш поглядел на его выставленную челюсть – и враз покинул приятные мысли о еде, мыльне, ночлеге. Слишком хорошо знал товарища. Сейчас Ворон что-то учудит, но вот что…

– По праву сына Владычицы я забираю это дитя.

Отава наверняка почувствовал себя обобранным, но не оказал недовольства. Девка была вправду грошовая. Не с мораничами из-за неё спорить. Измял в руке шапку:

– Воля твоя, милостивец.

Чернавка знай молча дралась, ничего не понимая, лишь чая лютого наказания. А вот Щавей сотворил кромешную глупость:

– Далековато воинский путь волю простёр…

Буркнул в ворот себе, только дикомытских ушей ничто не избегнет. Ворон ответил ровным голосом, от которого на Лыкаша совсем напала тоска: