Царский угодник. Распутин - Страница 9

Обладал он одной особенностью. Если Побирушка появлялся ранним утром в какой-нибудь квартире с букетом жиденьких цветов, с неизменным своим кожаным портфелем, набитым для солидности старыми газетами и туалетной бумагой — специально показать, что владелец находится при портфеле и вообще он велик, вхож ко всем выдающимся людям и проблемы решает только государственные, ниже не опускается, — и отвешивал низкий поклон хозяину, это означало одно: хозяина ждало солидное повышение по службе.

Откуда Андронников добывал сведения о том, что хозяин пойдёт в гору — не ведомо было никому.

Говорят, что из типографии, где печатали высочайшие указы, — брал там вёрстку, жадно прочитывал и резво мчался к очередному государственному чиновнику, смиренно прося впоследствии его не забыть. Создавалось впечатление, что не царь подписывал указы о новых назначениях, а Побирушка.

Когда в Питере появился Распутин, Побирушка сблизился с ним и через некоторое время стал ходить в квартиру «старца» как к себе домой.

Вот там-то, на кухне у Распутина, ему действительно довелось принять участие в назначении нескольких важных государственных чиновников. Но это было позже. Много позже.

А вот ещё одна любопытная фигура из распутинского окружения. Иван Фёдорович Манасевич-Мануйлов. В обществе его знали в основном как журналиста. В более узких кругах — как шпиона, стукача, человека, чьи доклады принимал сам начальник департамента полиции. Лично. С глазу на глаз.

Манасевич-Мануйлов отличался от Побирушки и ему подобных. Это был светский человек. В парикмахерской ему делали маникюр. Как иной избалованной изнеженной дамочке.

Родился он в семье очень делового человека — Тодеса Манасевича, умудрившегося по почтовой части обставить всю Россию и принести ей такой денежный урон, какой, наверное, не принесло нашествие Наполеона, — видавшие виды чиновники с клейкими ладонями, сами большие мастера хапнуть, лишь стонали от зависти: такое им было не под силу. Мозги имели не те. Разбогатевший Тодес захотел переместиться из захолустного городка на западе России, в котором жил и в котором, случалось, погибали застрявшие в грязи лошади и их не удавалось вытащить, — в столицу, и взятки соответствующие приготовил, но светлым мечтам Тодеса Манасевича не суждено было сбыться — его загребли.

Грубо, беспардонно, вывернув руки и навесив на них тяжёлые наручники. За деятельность, нанёсшую большой экономический урон государству, Тодеса упекли в Сибирь. До скончания века кормить тамошних комаров. Так Тодес Манасевич в Сибири и сгинул.

Сынка его — мягкотелого толстяка с печальными крупными глазами взял к себе купец Мануйлов. Через некоторое время он вместе с приёмным сыном принял лютеранство. Сын, имевший сложное еврейское имя, стал называться Иваном, отчество, естественно, получил — Фёдорович. Имя Фёдор к Тодесу стояло ближе всего. Фамилию же начал носить двойную: Манасевич-Мануйлов.

Деньги, которые купец Мануйлов оставил после своей смерти — большие деньги, — подросший Ванечка, оказавшийся большим любителем сладкого, быстро прокутил и пошёл работать в охранку. По части стукачества ему, говорят, не было равных — он превзошёл самого себя, — и через некоторое время двинулся по служебной лестнице вверх.

Его послали в Париж — уже не по стукаческой части, а с поручением более «благородным» — шпионить. Дали большие деньги — столько валюты, что на неё во Франции можно было купить пару хороших особняков. Ни пару особняков, ни даже один Ванечка не купил — он прокутил деньги. В конце концов их не стало совсем — не на что было даже купить простенькую ручку со стальным дешёвым пером «рондо», — Ванечка Манасевич-Мануйлов сел на мель.

Парижские проститутки, в отличие от санкт-петербургских, брали много, потому Ванечка и разорился — промотал даже те деньги, которые были положены ему на жалованье. По всем законам он должен был отправиться на свидание к своему предприимчивому папаше кормить сибирских комаров, но этого не произошло: люди, проходящие по шпионскому ведомству, так бесславно свои дни не заканчивали, не исчезали, они все были на виду, каждый — на счету, как ОЦС — особо ценные сотрудники. Ванечка был ОЦС.

Лютеранин по навязанной ему вере, иудей по происхождению, Ванечка неожиданно заделался отчаянным православным и был послан в Ватикан. Как это ни смешно — защищать там интересы православной веры.

И заодно — шпионить. И воровать. Воровал Манасевич-Мануйлов так, как другим и не снилось. Впрочем, Ванечка и работал. Но как?! Например, он достал секретные коды японской разведки — это было в тяжёлую пору русско-японской войны, когда наши солдаты тысячами ложились в землю под Мукденом и Порт-Артуром, — такие коды могли сохранить столько жизней! Ванечка содрал с охранки бешеные деньги — на них в Париже можно было купить либо построить целый квартал. Когда же с кодами начали работать специалисты, оказалось — это обычные, выдранные наугад страницы из англо-японского словаря. Деньги в казну Ванечка, естественно, не вернул.

В конце концов вора из шпионского ведомства вышибли, и он оказался на улице.

Ещё в детстве Ванечка Манасевич научился складывать слова в предложения, предложения в фразы и целые колонки, колонки в страницы и так далее, поэтому, очутившись на улице, Ванечка Манасевич-Мануйлов решил осчастливить собственной персоной русскую журналистику.

Он начал работать на фамилию Сувориных[6], на отца и сына, на «Новое время» и «Вечернее время», перемещался из одной редакции в другую, где навострился довольно успешно стричь купоны. Писал он по большей части различные рецензии и отзывы. Пером он владел ловко, но беспринципно — например, актриса, о которой он собирался дать положительную статью, должна была с ним переспать да ещё заплатить за отзыв хорошие деньги.

Насчёт переспать для многих было противно: Манасевич-Мануйлов насквозь пропах луком и водкой, от сияющей позеленевшим золотом улыбки некоторым дамочкам делалось дурно, и они спешили сунуть Ванечке в руку пару-тройку лишних купюр, лишь бы не спать с ним. Манасевич-Мануйлов ещё в юные годы вставил себе золотые зубы, поэтому каждое слово, которое срывалось у него с языка, сопровождалось режущим глаза сверком, зубы лупили светом, как прожектора, и от них хотелось прикрыться ладонью.

Брал он много — хапал столько, сколько вмешалось в руке, ему платили все: владельцы цирковых балаганов и главные режиссёры театров, хозяева ресторанов и актрисы, барыги, собирающиеся начать своё дело, и палаточники, торгующие рыбой и гвоздями; его боялись все: а вдруг этот страшный человек раздолбает в очередной статье их заведение?!

Владельцы банков Ванечку тоже боялись.

   — Не подмаслите, — говорил он им, — буду гавкать. Ох как буду гавкать!

Промышленные предприятия Манасевич-Мануйлов не трогал — опасался слесарей и прочего рабочего люда: отделать могут так, что родная мать не узнает.

При всём том он демонстративно подчёркивал, что до сих пор продолжает служить в штате охранки, и это была ещё одна причина, по которой боялись Манасевича-Мануйлова. Боялись на всякий случай: а вдруг посадит?

На Распутина Манасевич-Мануйлов наткнулся только благодаря собственной лени: лень было искать материал для очередной статьи, лень было ехать куда-то, лень было суетиться, как это делают другие журналисты, и он взял то, что находилось под рукой, — Распутина.

Тогда считалось: о Распутине не пишет только ленивый. Вот ленивый о нём действительно не писал, это был Манасевич-Мануйлов. Поразмыслив немного, браться за Распутина или не браться, Ванечка почесал пальцами затылок и махнул рукой:

   — A-а, пусть будет Распутин. На безрыбье и рак рыба.

И написал про «старца». Да так лихо написал, что Распутин, прочитав сочинение неизвестной Маски — Манасевич-Мануйлов подписывал свои материалы именно этим псевдонимом, — чуть было не заплакал от обиды.

   — Ну чего плохого я той Маске сделал, а? Скажите, люди?