Царский угодник. Распутин - Страница 13

   — Нет, не буду, — твёрдо произнёс Распутин, — но и выигранные деньги брать не хочется.

   — Так не берите.

   — А что это изменит? Дело не в деньгах, а в самом выигрыше, в факте, в том, что два раза подряд на мою долю выпал выигрыш. А к чему он мне? — Распутин поднял плечи и развёл руками. — Плохо это!

Распутин встал и начал пробираться к выходу. Лебедева, подобрав длинную шёлковую юбку, пошла следом. С неохотою поднялась и старуха Головина.

— Это так же плохо, как кошка, перебегающая дорогу, — сказал Распутин, первым садясь в автомобиль. — Тьфу!

Газета «Биржевые ведомости» на следующий день дала сообщение, что Распутин с тремя дамами посетил ипподром, — репортёр, который опубликовал новость, увеличил распутинское окружение на одно лицо.

Деньги из кассы ипподрома «старец» всё-таки забрал — не в них было дело, да потом Распутин, как всякий русский мужик, умел считать и справедливо полагал, что без копейки не бывает рубля.

Епископ Феофан стал первым покровителем Распутина в Петербурге — неказистый сибирский мужичок, пешком пришедший в столицу, обладал образной речью, умел складно и занятно мыслить — голова на плечах у него, судя по всему, имелась, и хватка была хорошая, и епископ, человек увлекающийся, доверчивый, решил поддержать Распутина — ему не хотелось, чтобы Распутин растворился и исчез в блестящем Санкт-Петербурге, как тысячи других приезжих: всякая столица обладает способностью съедать людей.

На периферии, где-нибудь в губернии, человек почти всегда бывает заметен, он на виду, а приехав в столицу, исчезает, будто пористая таблетка в стакане с водой, — остаются лишь пузыри, муть, и больше ничего. Сколько таких людей исчезло — не перечесть.

Но Распутин не потерялся. Более того — он стал своим человеком в царской семье. И наследнику мог помогать только он, больше никто. Рос Алексей настолько хворым и слабым, что часто не мог спать, — не хватало сил даже на сон, — стонал. Врачи только разводили руками, расписываясь в собственной слабости. А вот Распутин в слабости не расписывался, он научился снимать у наследника боль даже по телефону. Точно гак же по телефону он насылал на него сон.

Однажды Распутин позвонил во дворец и сказал, чтобы царевича ни в коем случае не пускали в залу, где тот любил проводить время. Над предупреждением Распутина посмеялись, но тем не менее царевича в залу не пустили. Через час после звонка в зале сорвалась с крюка и рухнула на пол многопудовая люстра, проломила паркет и изрябила стены крошкой.

После этого члены царской семьи, особенно Александра Фёдоровна, поверили в ясновидение Распутина. «Старец» обладал гипнотическими способностями, имел крепкую волю и хорошие мужицкие мозги, был экстрасенсом — вне всякого сомнения! — но ни в коем разе не являл собой нечто сверхъестественное. Он был обычным, хитрым, крепким, жилистым чалдоном — сибирским мужиком, выходцем из религиозной секты хлыстов[11]. Хлысты — особая категория сектантов, считавшая, что в каждого из них поселена душа Христа и поэтому всякий хлыст — это Христос, сошедший на землю, способный отпускать грехи и облегчать страдания, значит, всё, что Ни будет делать хлыст, — освящено самим Христом.

В архивах сохранились донесения так называемых «гороховых пальто», филёров, ведущих наружное наблюдение. Звали филёров «гороховыми пальто» за казённую одежду, а может, и за то, что полицейское управление находилось на Гороховой улице, недалеко от дома Распутина, — за одинаковые сюртуки, пальто и котелки, которые поставляли им, как военную форму, по реестру. Надо заметить, что летучий филёрский отряд, подчинявшийся непосредственно жандармскому управлению, был одним из самых сильных в Европе: филёры работали уверенно, чётко и редко упускали человека, за которым наблюдали.

Каждый филёрский наряд состоял из трёх человек: извозчика, имевшего пролётку с сильной, хорошо накормленной лошадью, и двух топтунов — пеших сыщиков. Работали в две смены — утреннюю и вечернюю, но судя по наблюдению за Распутиным, иногда прихватывали и ночную — он не раз засиживался в гостях до четырёх-пяти часов утра.

Разработки велись подробно, с пристрастием, хотя инструкций о том, как работал летучий филёрский отряд, не сохранилось — сгорели с большей частью архива департамента полиции.

С ипподрома Распутин отбыл расстроенный. Лебедева вначале ехала с ним в одном экипаже, потом пересела на извозчика с куцей, на двух пассажиров тележкой. Рядом с ней привычно пристроилась Агриппина Фёдоровна. Лебедева довезла Агриппину до дома, побыла у неё минут пять, потом остановила мотор — красный, с латунным радиатором «руссо-балт» — и на нём поехала к себе.

Распутин прибыл домой один, раздражённый, усталый, с красными пятнами, ярко рдеющими у него на лице. Оттолкнул оказавшуюся на дороге Ангелину Лапшинскую — плотную женщину с пухлым простоватым лицом, работавшую у него секретарём, — иногда Распутин держал у себя двух секретарей, но сейчас обходился одной Лапшинской, — спросил уже из своей комнаты:

   — Кто мне телефонировал?

Ангелина достала из кармана маленький дамский блокнотик, перечислила телефонные звонки.

   — A-а, пустота всё! — Распутин грохнул об пол вначале один сапог, потом другой. — Пыль, дырки от бубликов!

В комнату он вышел босиком, остановился на прохладном паркете, пошевелил пальцами.

   — И какой чёрт выдумал обувку? — пробормотал он недовольно. — Ходили ведь люди когда-то босиком, в то ещё время, до Христа и раньше, и ходили бы себе, ан нет — сапоги научились шить!

   — Вас тут странные люди спрашивали, Григорий Ефимович, — сказала Лапшинская. — В доме появлялись!

   — Ко мне все в дом ходят. А почему странные? Что за народ?

По лицу Лапшинской проскользнула тень, в глазах возникло что-то боязливое, чужое, она, затрудняясь ответить, по-девчоночьи потеребила оборки на кофте — видно, что никогда раньше не видела таких людей, хотя Ангелина Лапшинская была человеком нетрусливым, воевала в японскую, была сестрой милосердия в Порт-Артуре и в Маньчжурии.

   — Двенадцать человек пришли, женщины, все в чёрном, а главное... — Лапшинская замялась.

   — Ну и чего?

   — Все — безносые.

   — Чего хотели?

   — Вас требовали.

   — Нищенки? Надо было дать денег и вытолкнуть взашей.

   — Деньги я предлагала.

   — И что же?

   — Отказались!

   — Ну-у, — не поверил Распутин и, поплевав себе на пальцы, расчесал волосы на две половины, безошибочно определяя пробор, — пробор разделил голову ровно пополам, будто по линейке. — И впрямь отказались?

   — Отказались!

   — А чего хотели эти твои... безносые? — Распутин поморщился.

   — Хотели повидаться с вами!

   — Худых мыслей у них не было? — Распутин насторожился, вытянул голову, словно бы к чему-то прислушиваясь.

   — Не знаю... Вроде бы нет.

   — Чужая душа — потёмки!

   — Что делать, если появятся снова?

   — А кликни меня! Поговорю, узнаю, чем дышат безносые бабы! Сроду таких не видел.

   — Я бы не советовала, Григорий Ефимович, встречаться с ними. Не нравятся они мне.

   — Заметила, что ль, что или... А?

   — Да вроде бы ничего подозрительного... Но сами знаете: бережёного Бог бережёт!

   — Придут — зови, — решительно сказал Распутин, — поговорю. Вечером уеду. К госпоже Лебедевой. На чай. А сейчас пойду спать. Если звонки по телефону будут — не буди. Только в самом крайнем случае. Ну, если Сазонов[12] позвонит... — он усмехнулся, зная, что Сазонов вряд ли ему позвонит, Сазонов — ягода совсем другого поля, — а так — не буди! А чего эти побирушки денег не взяли? По гривеннику каждой в лапу, и — ауфвидерзейн! Не взяли, говоришь?

   — Отказались!

   — Пхих! — рассмеялся Распутин, подпрыгивая на полу, звонко опечатал босыми ногами паркет и ушёл к себе в спальню. Потом выглянул из неё: — Матрёша не появлялась?