Царский угодник. Распутин - Страница 11

Деньги, деньги, деньги! Они всегда были (и остаются) движущей силой общества, с годами ничего не меняется.

   — А если я дам вам денег, вы не будете больше меня пропесочивать? — уважительно, на «вы», с дрожью в голосе спросил Распутин.

   — У тебя столько денег не найдётся, — небрежно бросил Ванечка.

   — Я буду стараться.

   — Давай деньги, там подумаем!

Распутин, поковырявшись в кармане, вытащил ещё одну пачку денег, положил на стол:

   — Вот!

Ванечка прикинул опытным глазом: денег было много, тысячи полторы. Значит, Распутин здорово припёкся к сковороде, поджариваемый со всех сторон статьями Ванечки Мануйлова. Судя по глазам, в которых завспыхивали колдовские огоньки, «старец» жаден и копейку выдавить из него невозможно, а тут расстаётся с гигантской суммой, на которую запросто можно купить дом, участок земли и стадо коров, чтобы не быть голодным.

   — Мало! — Ванечка недовольно шевельнул атласными бровями.

Хотя денег было много. Даже в лучшие времена, когда он сидел в Париже и вольготно распоряжался подотчётными суммами — что хотел, то с ними и делал, — у него и то не всегда бывало столько на руках.

   — Да ты что! — Распутин не удержался, взвыл.

Манасевич-Мануйлов, не глядя на «старца», отпил из графинчика водки, побулькал во рту.

   — Раз сказал, мало — значит, мало.

Распутин поковырялся в кармане, достал третью пачку денег и, похлюпав носом от жалости к самому себе, положил рядом с первыми двумя.

   — Это всё. Я даже на пиво себе ничего не оставил!

   — Пиво я тебе куплю, — сказал Ванечка, — но впредь знай, дядя: слово в России ценится дорого. А ты жмёшься, как кухарка в руках извозчика.

   — Вот рыбий потрох! — горестно и одновременно восхищённо пробормотал Распутин. — Подмётки режет на ходу и не морщится! — Он взял кружку с пивом и залпом выпил её до дна, поставил рядом с первой, уже пустой, — и не заметил в волнении, как она опустела...

Выпрямившись над тарелкой с осетриной, Манасевич-Мануйлов звонко пощёлкал пальцами:

   — Человек!

Подскочил половой с напомаженной, блестящей от репейного масла головой, склонился в поклоне:

   — Чего изволите?

   — Кружку пива за мой счёт. Ему вот, — Ванечка потыкал сальным от осетрового жира пальцем в Распутина. Подумав, облизал палец, глянул колко на «старца» и проговорил нехотя, словно бы для самого себя: — Ладно!

   — По рукам, значит? — обрадовался Распутин.

Манасевич-Мануйлов усмехнулся, глаза у него сделались далёкими, жадными, и он, ничего не ответив, снова принялся за осетрину.

   — Так как же? По рукам? — настаивал «старец».

В это время появился половой с кружкой пива. Ванечка приказал ему:

   — Принеси ещё одну кружку. Больно уж жадный старичок мне попался, — он вновь потыкал пальцем в Распутина.

Глаза у полового расширились, сделались огромными, как два блюда: он увидел на столе рядом с пивной лужей две пачки денег. Столько денег он не видел ещё никогда. Судорожно покивав головой, он пробормотал, что сейчас доставит ещё одну кружку хмельной влаги, глаза его не отрывались от денег. Манасевич-Мануйлов это заметил, привычно ухмыльнулся.

В следующий миг деньги исчезли со стола. Половой вылупил глаза ещё больше, они у него чуть не вывалились из орбит. Колдовство какое-то, цирковой фокус: только что лежали деньги на столе, никто к ним не прикасался — они были, были, были, — и вдруг их не стало! Пивная лужица преспокойно стынет на столе, она как была, так и есть, а денег нет. Половой изумлённо протёр кулаками глаза.

Ванечка был доволен. Он умел делать и не такое. Ткнул полового кулаком в бок:

   — Марш за пивом!

   — Значит, по рукам! — обрадовался Распутин, увидев, что деньги исчезли, — он тоже не заметил, как они перекочевали в Ванечкин карман.

   — Посмотрим, — неопределённо проговорил Манасевич-Мануйлов.

Назавтра в «Вечернем времени» вновь вышла разгромная статья о Распутине: Манасевич ведь не обещал, что больше не будет писать о «старце»? Не обещал. Тогда какие к нему претензии?

Григорий Ефимович от обиды даже катался по полу, но ничего поделать не мог. Зато в следующей статье Манасевич-Мануйлов уже похвалил его. Так он вёл себя до конца дней своих — то ругал, то хвалил «старца», то появлялся в его обществе, то исчезал. Он доил Распутина, как корову, и на его деньги содержал неверную Лерму, вот ведь как.

Странный человек был Иван Фёдорович Манасевич-Мануйлов. Недаром о нём была написана книга «Русский Рокамболь».

Много других «странных», скажем так, людей окружало Распутина в его петербургской жизни, но эти четверо были, пожалуй, главными и сопровождали «старца» до самой смерти.

Свирицкий был слабым жокеем — у Распутина создалось впечатление, что он теряется во время бега, прямо на дорожке, нервный умный Чардаш перестал понимать его, и Распутин хитро усмехнулся: деньги его пропадали, он проигрывал, но означал ли его проигрыш на самом деле потерю — вот вопрос! Распутин покосился на Лебедеву, которая увлечённо следила за забегом, сунул в рот чёрную прядь бороды, пожевал её.

Скачки не интересовали Распутина. Свирицкий в конце концов сообразил, что не надо управлять Чардашом и дёргать его, надо дать ему волю — конь сам вынесет, и Чардаш почувствовал, чего хочет наездник, напрягся, вытянулся в струну. Распутин недовольно сощурился. Из-под копыт Чардаша полетел песок. Он нёсся над землёй, потный, горячий, капризный, довольный тем, что человек поверил ему, — Свирицкого он не знал, как Свирицкий не знал Чардаша, — слышал далёкую музыку, доносящуюся невесть откуда, прижимая к голове уши.

Вот жеребец дотянулся до Принца — белого тонконогого коня, сравнялся с ним и через четыре секунды ушёл вперёд, доставать Корону — резвую кобылу с коротко, на немецкий манер подрезанным хвостом.

   — Что Свирицкий-то делает, смотрите! — воскликнула Лебедева, не отнимая от глаз маленького перламутрового бинокля, прикреплённого к золочёному держателю.

   — Это не... этот самый, не Свирицкий, — недовольно проговорил Распутин, — это конь.

Лебедева не отозвалась, она, похоже, не слышала Распутина, восхищённо следила в бинокль за жокеем. Не выдержав, прищёлкнула пальцами.

   — Азартная, однако, дамочка, — едва слышно хмыкнул Распутин, отвёл глаза в сторону: а вдруг она услышала его? У этих женщин слух как у кошек — слышат то, что нормальный человек никогда не услышит. Но Лебедева, кажется, его не слышала.

В висках у Распутина возникло что-то тягучее, сладкое, он сглотнул слюну и, не в силах бороться с собою, кинул в рот несколько подсолнуховых семечек.

   — Ваш Чардаш выигрывает, Григорий Ефимович! — воскликнула Лебедева.

Это Распутин видел и без Лебедевой: Чардаш вошёл в азарт, забыл о наезднике — главное для Чардаша было сейчас обойти соперников, и чем больше он вырывался вперёд, тем мрачнее становилось лицо Распутина.

Чардаш первым пересёк линию финиша, у которой стояло два жокея в красных шерстяных кепках.

   — Что с вами, Григорий Ефимович? — забеспокоилась Лебедева, сдвинула рукоять бинокля, которая собиралась, словно подзорная труба. — На вас лица нет! Вы же выиграли!

   — То-то и плохо, — отозвался Распутин. — Не люблю выигрывать.

   — Почему-у? — удивилась Лебедева.

   — Плохая примета! Выиграешь рубль — потеряешь на четвертной. Такое уже было! — Распутин расстроился не на шутку, и это ещё более обеспокоило Лебедеву, она притронулась к рукаву распутинской рубахи:

   — Григорий Ефимович, родненький, а вы поставьте выигрыш ещё раз в оборот... на другую лошадь — и проиграйте его!

   — Так и сделаю! — твёрдо решил Распутин и все деньги, которые отсчитала ему касса, поставил на самую захудалую лошадь третьего заезда — стареющую серую Монахиню, кобылу смешанной полускаковой породы. Он решил твёрдо проиграть, чтобы не оставалось ни одного шанса, ни одного двугривенного, способного прожечь ему карман. — Распутин боялся этих денег, что-то подсказывало ему: в них таится опасность!