Царский наставник. Роман о Жуковском - Страница 76

По просьбе Елизаветы отец Иоанн Базаров посоветовал Жуковскому причаститься. И вот тут Жуковский ощутил настоящий, очень реальный страх перед смертью, которая всегда представлялась ему трогательным, даже умилительным и таким естественным уходом в иной мир.

Хотелось, так хотелось теперь продлить это полное страданий земное свое существование, хоть на год, хоть на месяц, хоть на день. Старый наш мир и даже опостылевшая Германия, надоевшая немецкая улочка показались вдруг так привлекательны. И дорога, и стук колес…

Сказал отцу Иоанну Базарову:

— Вы на пути! Какое счастие идти куда захочешь, ехать куда надо…

Но отец Базаров не ушел никуда. Он приехал к Жуковскому предложить ему последнее утешение.

Жуковский стал просить, чтобы отложить причастие хоть на несколько месяцев, до праздника. Священник настаивал на причастии — он не умел отложить смерть… Тогда Жуковский заплакал и согласился.

Потом он прощался с детьми, с Елизаветой — был тих, торжествен… Тихо, как уснул, умер в чужом краю, в окружении семьи, выражавшей свое горе на чужом языке.

Тютчев узнал о смерти Жуковского в Орле, на возвратном пути в Москву. Ночь застала его в дороге, и неотступно, как июньское небо над головой, было с ним воспоминание о последнем приезде во Франкфурт. Ездил тогда специально — дослушать «Одиссею», потому что видел, как хотелось Жуковскому ее дочитать вслух.

Слушал, любовался его снисходительным пониманием гомеровской меланхолии, радушием его, думал о том, что не увидятся, наверно, больше, — оттого и приехал, что почувствовал это еще в Эмсе; и хорошо, что не видел его потом, в Бадене, — уже слепого… Говорили тогда много — о покорности судьбе, о смысле жизни, о политике, о хитростях дипломатии и бесхитростных горестях жизни. И Тютчев втайне позавидовал этому умению без злобы понять и принять чужую систему, голубиной этой чистоте и незлобивости…

Первые июньские звезды проступили над головой путника. Вспомнилась их ночная прогулка в Комо. Потом горестное и приятное итальянское воспоминание отступило снова перед умиленным франкфуртским — стихи зазвучали размеренно, чуть-чуть под Жуковского, точнее, под голос его…

Как всегда, мысль жестко выстраивала сюжет: змеиная мудрость, которую он умел принять, и собственная его голубиная душа, радушное его приятие Гомера, пусть Омира, так мягче, сказочней, его благоволенье к слепому греку — но звезды все ярче, их сумеречный свет окрашивает конец жизни, свет оттуда, точнее даже, не окрашивают, а освещают, просто сводят свет…

Теперь обязательно о духе, о его голубином духе, о его душе, о гармонии его души в ту последнюю встречу — среди страшных испытаний жизни гармония, строй…

Душа до строю, строй души, души высокий строй — это и есть его завещание нам, его завещание миру, возбужденному материальными страстями, миру, взволнованному как море…

До того ли сейчас миру? Видение дробилось — тысячи недавних впечатлений, страхов, забот гнали прочь торжественно-умиленный настрой стиха…

Тютчев задумался, загрустил… Наконец смог прогнать сомнение. Поймет и оценит. Позже — потом — как шелуха всплывет и будет снесено пустое, ничтожное, сиюминутное. Душа воссияет. Душа должна победить… Тогда и поймут. Поймут и оценят сохранившие душу.

Елизавета Алексеевна (она приняла это отчество, перейдя в православие вскоре после смерти своего любимого мужа) пережила Жуковского всего на два года — ушла вслед ему, оставив по себе смутную, грустную память в биографии русской литературы и двух полурусских сирот — Сашку и Пашку.

С восьмидесятых годов прошлого века на западной окраине Парижа, на изогнутой в дугу авеню Рафаэль, обращенной к окружным, «маршальским» бульварам и Булонскому лесу, а спиной прикрывающей сады Ранелага, на месте нынешнего дома № 10 стоял особняк, где поселилась после гибели русского императора, знаменитого Царя-Освободителя, его морганатическая, как тут любят говорить (не ровня, стало быть), супруга, княгиня Юрьевская. Здесь она перечитывала влюбленные письма, которые он успел ей написать, великое множество писем. Здесь она перебирала воспоминания. Парижские воспоминания тоже. Она ведь встречалась с ним и в Париже. Ей было тогда 20 годков. Вот здесь, в Булонском лесу, его тогда чуть не убили. Впрочем, стреляли в него уже не в первый раз. После петербургского выстрела Каракозова и началась их любовь… В июньские же их парижские дни 1867 года особенно часто переносили княгиню воспоминания. Перенесемся и мы в них…

1 июня 1867 года Париж встречал русского императора Александра II. Император и раньше бывал во Франции, но это были частные визиты — на Лазурный берег, в Ниццу. Осенью 1864 года император даже принимал в Ницце на окруженной великолепным парком вилле Пейон (нынешняя клиника Бельведер на бульваре Царевича) французского императора Наполеона III, а еще через полгода, весной, он вернулся сюда к изголовью умирающего первенца-сына…

А в 1867-м император прибыл во Францию с официальным визитом. Глава русской дипломатии князь Горчаков полагал тогда, что перед лицом столь стремительного усиления «друга России» Вильгельма I и далеко идущих планов его министра Бисмарка неплохо было бы (равновесия ради) заручиться дружбой Франции и императора Наполеона III. Среди препятствий на пути этой дружбы было подавление Россией Польского восстания 1863 года. У парижан мученики-поляки пользовались отныне куда большей популярностью, чем безжалостные русские монархи-колонизаторы. А ведь давно ли тот же Александр II подписал декрет об освобождении русских крестьян, давно ли в посольской церкви на рю Берри служили по этому случаю благодарственный молебен, и опальные декабристы Николай Тургенев (брат Александра и Сергея) и Сергей Волконский отирали (по свидетельству И. С. Тургенева) умиленные слезы, «и все славили императора, превознося его до небес, и молили Господа, чтоб дал ему Всевышний здравия и сил продолжать начатое»?.. Однако за шесть лет много воды утекло под мостами Невы и Сены. Теперь в Петербурге нетерпеливые террористы охотились на ученика Жуковского, славного Царя-Освободителя, как на зверя, и жаждали кровопролитья, чтоб ускорить приход Царствия Божия на земле. Зная о революционном настрое прославленного города (всего четыре года спустя и здесь начались кровавые эксперименты Коммуны), полного к тому же политических беженцев и бунтарей со всего света, русский император перед поездкой объявил широкую амнистию участникам Польского восстания. Он надеялся, что теперь-то уж поездка пройдет спокойно. Он предвидел для себя не только дело, но и отдых, и радости: взял с собой двух сыновей, а также написал возлюбленной своей Кате, чтоб она, оставив неапольскую свою ссылку, немедля добиралась в Париж, ибо не чает ее, наконец, прижать к сердцу. Надеялся он увидеть и это чудо света — Парижскую всемирную выставку. И седьмое чудо света — оперетту Оффенбаха с участием Оффенбаховой любимицы мадемуазель Гортензии Шнейдер, которая, как говорили многие знатоки, была весьма и весьма… (Император еще по пути из Кёльна дал телеграмму, чтоб ему оставили две ложи.)