Царский изгнанник (Князья Голицыны) - Страница 1

Часть первая

Верстах в двухстах от Архангельска и в полутораста от Холмогор, на берегу реки Пинеги стоял в начале 1713 года двухэтажный деревянный дом не очень большого размера, не лишённый некоторого изящества, особенно в сравнении с видневшимися вдали, покрытыми замерзшей соломой строениями. Перед домом этим, несмотря на жестокую стужу, собралась 15 февраля, в последний день масленицы, толпа мальчиков и девочек от восьми до пятнадцати лет. Иные из них были одеты в тёплые дублёные полушубки, но обуты в доморощенные лапти; другие, напротив того, щеголяли в толстых валенках, обшитых крашеным выростком, но зато плечи их, не то голые, не то лохмотьями прикрытые, выглядывали из-под полинялых и пообтёртых поддёвок. Чёрные бараньи шапки, красные шерстяные рукавицы и лиловые шарфы, — тоже шерстяные, — были на всех детях без исключения.

Плохо обутые мальчики, топая по жёсткому снегу, поминутно, то тот, то другой, подбегали к недавно открывшимся воротам и, заглянув в них, поспешно возвращались на прежние места. Хорошо обутые или боролись между собой, или бегали вперегонки, или катались с ледяной горы, устроенной около дома, вдоль фасада здания. Все дети с очевидным нетерпением чего-то ожидали. Двое из хорошо обутых мальчиков, вскарабкавшись на вершину ледяной горы, перегнулись через перекладину и стали пристально вглядываться в замерзшее боковое окно балкона.

   — Фадька, а Фадька! — закричала одному из них красивая, лет тринадцати, девочка. — Говорят тебе, затылок проломишь; ты бы лучше сходил к крёстному да спросил, долго ль нам ещё ждать.

   — Как же, — отвечал Фадька, подвигая под себя салазки, — надысь Петька сбегал за ворота да и ушёл без ватрушки.

   — То Петька, а то ты, — возразила девочка. — Петька не крестник Харитонычу, а ты крестник, Петька не тебе чета; Петька Клюква, а ты не Клюква... Петька надысь стянул изюму у Харитоныча, а ты, Фадька, честный и добрый мальчик... Да и что тебе ватрушка? Из-за ватрушки народ морозишь. Крёстный, чай, не оставит тебя без ватрушки...

   — Не в ватрушке дело, — отвечал Фадька, спустившись с горы и подбежав к молодой девушке. — Вижу, что ты, Дуня, озябла, да и сам я, мочи нет, озяб: одёжа на нас вон какая плохонькая; а как увидят меня на кухне, так не только ватрушки или блинов, да и дублёнки, пожалуй, не дадут.

   — А ведь сами мы виноваты, — сказала другая девочка, тоже лет тринадцати, немножко косая и изрытая рябинками, — виноваты, что пришли так рано. Нам сказано собираться, когда услышим выстрел; а мы из церкви прямо сюда. Ведь нас вон сколько, человек сорок собралось, а повар у них всего один Харитоныч; да и тот, чай видели, был у обедни.

   — Встать бы ему пораньше, так и с ватрушками бы управился, и блинов бы напёк, и к обедне бы поспел, — говорила Дуня, чётко отделяя один слог от другого, как будто скандируя латинские стихи и, вся съёжившись, отбивая кулаками такт по своим полуголым плечам. — Хоть бы знать, когда эта проклятая пушка выпалит, так, может, успела бы сбегать домой, — погреться...

До проклятой пушки оставалось ещё два часа с лишком, и мы воспользуемся этим временем, чтобы наскоро познакомить читателя с обитателями единственного в Пинеге двухэтажного дома.

Нарядный снаружи, он и внутренним убранством был больше похож на дачу в окрестностях комфортабельного Лондона, чем на русское жилище восемнадцатого столетия под шестьдесят пятым градусом северной широты. Обитатели этого дома, всего с прислугою человек десять, как нельзя удобнее помещались в четырнадцати комнатах, из коих восемь высоких и роскошно убранных на нижнем этаже и шесть попроще, но также очень просторных наверху.

Не останавливаясь на подробном описании всех четырнадцати комнат, поспешим войти по мягким персидским коврам прямо в кабинет хозяина дома.

В зелёном бархатном кресле перед большим письменным столом, заваленным бумагами, сидел восьмидесятилетний старец в ватном халате, подбитом шёлковой материей и подпоясанном широким кушаком тёмного цвета. Перед ним лежала открытая книга, в которую он изредка заглядывал, декламируя вслух и наизусть. Иногда он останавливался и повторял но нескольку раз стихи, особенно ему нравившиеся. Лежавшая перед ним книга была Полным собранием сочинений Расина; декламируемые стихи были из трагедии «Британик», старец был когда-то ближний боярин, сберегатель царственной большой печати и наместник новгородский князь Василий Васильевич Голицын.

Почти четверть столетия прошло с тех пор, как, вследствие неудачного Крымского похода, предпринятого по приказанию царя Иоанна Алексеевича и сестры его царевны Софии, царь Пётр, подававший на военном совете мнение против похода в Крым, задумал отстранить брата своего от соцарствия, а сестру от соправительства. Слабый здоровьем, Иоанн чувствовал и признавал себя неспособным бороться со смутами, переживаемыми в то время Россией, и, довольствуясь титулом самодержца, охотно уступил бы младшему брату все заботы по управлению государством. Но честолюбивая София, зная, что с отстранением Иоанна соправительство её сделается бесполезным, всеми средствами убеждала его не отказываться от власти и не выпускать Петра из её опеки.

В таком нерадостном положении были политические дела России в конце июля 1688 года. Видя, что отношения между Петром и Софией становятся день ото дня враждебнее, и желая спасти сыновей своих от беды, грозившей, по его мнению, сторонникам царевны, князь Василий Васильевич Голицын, недели через две после возвращения из Перекопа, пришёл просить согласия царевны на увольнение обоих сыновей его со службы. Старший из них, князь Михаил, был незадолго перед тем пожалован из флотских офицеров в бояре с приказанием присутствовать в Посольском приказе. Эта должность соответствовала нынешней должности вице-канцлера; но для слабого, раздражительного, постоянно больного печенью князя Михаила она была чисто почётной, данной ему за заслуги отца; он сам смотрел на неё не иначе, и поэтому князь Василий Васильевич не полагал, чтобы царевна или цари дорожили таким вице-канцлером.

Другой, младший сын его, князь Алексей, бывший ещё в детстве любимым спальником царя Алексея Михайловича и возведённый преемником его, царём Феодором Алексеевичем, в боярское звание, был в 1682 году, двадцати пяти лет от роду, самым ревностным, после своего отца, деятелем в государственном перевороте, известном России под именем уничтожения местничества. Причины, побудившие их затеять и совершить этот государственный переворот, по-видимому для них вредный, будут, если придётся к слову, объяснены в течение этого рассказа. По кончине царя Феодора Алексеевича, в начале двоецарствия Иоанна и Петра, царские милости продолжали щедро сыпаться на князя Алексея, вскоре сравнявшегося и саном и местом со своим отцом: назначенный в январе 1688 года великопермским наместником, он должен был употребить более полугода на обозрение вверенной ему области, превышавшей пространством любое государство тогдашней Германии, и к концу года, в июле (тогда, как известно, год кончался августом), он возвратился в Москву, может быть предчувствуя бурю, готовую разразиться над его семейством. Князь Василий Васильевич не надеялся, чтобы царевна охотно рассталась с его сыном Алексеем, на преданность и на энергию которого она могла рассчитывать во всяком случае.