Царевна-лебедь - Страница 3

- Она уже не дышит, - сказала она. - Смотрите, тетя, какая красавица!

- Там их, на крапиве! - ответила старуха.

- Зачем она вам? - спросила моя любовь. Я ответил, что для коллекции.

- А-а... - Она взяла мою грязную ладонь и стала на нее часто и жарко дышать, и тут случилось чудо. Мертвая бабочка вдруг раскрылась и поползла боком.

- Смотрите! - крикнула она. - Ожила! Слушайте, давайте ее отпустим!

Я кивнул головой, она осторожно сняла бабочку с моей ладони и посадила на лист лопуха.

- Живи, маленькая! - сказала она нежно. - А марки вы собираете?

Чтоб не огорчить ее, я кивнул головой.

- О! - обрадовалась она. - Так я вам дам замечательную марку, вроде этой бабочки. Вчера нашла ее в Джеке Лондоне. Это Виктор, наверное, забыл, повернулась она к старухе.

- Опять не забыть бы опустить ему в городе конверт, - равнодушно ответила старуха.

- Я пришлю ее вам сегодня же с Александром Алексеевичем, или знаете что? - Она улыбнулась. - Приходите ко мне сегодня вечером.

Я покраснел, потупился, молчал.

- Стихи мне свои, кстати, прочтете! Ну зачем ей было говорить про мои стихи? Как она не понимает, что испортила все.

- Не пишу я их, - буркнул я.

- Да? - сразу согласилась она. - Ну тогда просто приходите, так, в гости. Придете? Я кивнул головой.

- Так до свидания, - сказала она ласково. - Буду ждать.

Я не пошел к ней. Через три дня дядя принес и положил мне на стол желтую треуголку Мыса Доброй Надежды.

- Кавалер, - фыркнул он и засмеялся.

Два слова о дяде: ему не так давно стукнуло 30. Он был высок, развязен, красив, чисто брился и то отпускал, то снимал бакенбарды, то носил, то снимал сверкающую кожаную куртку. На своем веку был он и вольноопределяющимся, и прапором, и комиссаром полка, и археологом, и агрономом, и судьей, а в конце концов стал главным лесничим. Тогда ему дали эту куртку, болотные сапоги с ремешками и новый браунинг. Вот со всем этим он и покорил мою любовь. Почти каждый вечер мы видели, как они проходили по саду, выходили за фигурные ворота и шли степью к Нагилевскому лесу.

Собачку с собой они не брали, дядя шел упругой походкой, кавалерийской, такой, какой он никогда не ходил дома, в левой руке его болтался стек, иногда он останавливался и быстрыми резкими ударами стряхивал пыль с сапог. Она шла, слегка откидывая голову с уложенными волосами, поднимала руки и оправляла их с боков и на затылке. Дядя был в глухой защитной форме, простой и мужественный, она же иногда в голубой шелковой блузке, иногда в белой, но чаще в широком платье-халатике с соскальзывающими рукавами. Тогда становился видным розоватый загар, изнизанный легкой голубизной. Проходя мимо нас, она улыбается, машет рукой и звонко говорит:

- Здравствуйте, ребята! Мы хором отвечаем:

- Здрасьте, Катерина Ванна! А когда они исчезают за воротами, рыжий Борис задорно поет:

Ты куда ее повел,

Такую молодую?

Песня соленая, но дяде она льстит, он вообще нескромен, любит покрасоваться и расцветает, когда дед ему выговаривает:

- Эх! Снесут тебе, подлецу, голову, за твои дела! Ну что ты зубы скалишь, как дикий конь? Ты встал, да и пошел, а она куда?

Тут дядя завихляет, размякнет и начнет оправдываться, но так, что дед (он строг и справедлив, но наивен) плюнет и скажет:

- И слушать-то мне твои пакости противно. И за что вас, таких кобелей, бабы любят? Ни кожи, ни рожи! Одни сапоги!.. - И махнет рукой, чтоб не согрешить словом.

Но бабушка, дворянка и институтка, думает иначе. Я слышал, как она, то и дело оглядываясь на меня и понижая голос, рассказывала соседу:

- И каждый день, каждый день, как свечереет, так к нему и бежит, - еще оглядывается на меня (а я будто бы сплю) и прибавляет: -И собачку перестали с собой брать.

После этого разговора я стал избегать дядю, а когда он снова дал мне записку, я передал ее Верблюду, а сам остался в кустах.

Верблюд вернулся через десять минут и протянул мне ответ.

Мы пошли по дороге.

- Она про тебя спрашивала, - сказал он. Я схватил его за руку.

- Говорит: "А где ваш товарищ?" А я: "Он болен, лежит". - "А что такое с ним?" - "Да так, мол, простудился". А она подошла к столику, взяла коробочку. "Вот передайте ему, пусть поправляется". - У Верблюда в руке зеленая коробочка с шоколадным драже.

Мы молчим и смотрим друг на друга.

- Она хорошая, - вдруг страстно говорит Верблюд: - И что она с твоим дядей путается! Ну что он ей?!

А вечером меня дядя строго спросил:

- Так кого ты послал к Гориновым? Я сказал.

- А у самого что? Ноги отнялись? Я молчал и грыз заусеницу. Он подошел вплотную и приказал:

- Чтоб больше этого не было! Записку ты должен передать только лично понятно? Я кивнул головой.

- А что это еще за глупости - болен! Чем это ты болен, разреши тебя спросить?

- Ты женишься на ней? - спросил я внезапно сам для себя.

Он как будто нахмурился и спросил не сразу:

- Это кто тебе сказал?

- Говорят, - вздохнул я.

Он помолчал, подумал, покачал головой, вздохнул тоже и вдруг стал томным и изысканным.

- Видишь ли, дорогой мой, - сказал он совершенно новым для наших отношений ласковым и возвышенным тоном, - она красавица, известная балерина... по горло в деньгах... У ее ног... Да, мой милый, - тут он засмеялся, а я понял, что все-то он мне врет. - Не знаю, не знаю, я еще ничего не решил.

Я стоял и молчал.

Непередаваемое неудобство было не в словах, а в самой возможности этого разговора. Я еще не понимал, почему и откуда это чувство, отчего мне так неловко, но твердо знал, что оно правильное, справедливое, и мне от него, не уйти.

Понял это и дядя, он заторопился, посмотрел на часы и, бормоча что-то, выскользнул из комнаты. А я вдруг прямо пошел к зеркалу. Неуклюжий парень со стриженой головой, толстым лупящимся носом и оттопыренными ушами, красный и обветренный, стоял передо мной. Невозможно было поверить, что это и есть я.

Вот оба эти чувства вплелись в мое отношение к ней, и я потерял голову и не знал, что же мне с собой делать.

Семь бед - один ответ, через два дня я подкараулил их в Нагилевском лесу, когда они целовались. И все было так, как в моих жестоких снах, только меня-то не было с ней... Он сидел на болотной кочке, на плаще, она лежала у него на коленях с полураспущенными волосами.

Меня поразило ее лицо - оно ослабло, распустилось, ушло в туман, только глаз она не закрыла, и они светились по-прежнему.

Тут подо мной затрещал можжевельник, и она быстро вскочила. Я помертвел и припал к земле.

Она подошла к самому кусту, поглядела, постояла, ничего не увидела и отошла. Затем они заспорили.

- Нет, - сказала она вдруг очень твердо. Когда я поднял голову, она уже сидела и пудрилась, а дядя ходил по поляне.

- Но почему, почему? - спрашивал он страстно. - Сто раз я тебя спрашиваю, и ты...

- "Вас, вы"... Александр Алексеевич, ведь сегодня-то мы не пили на брудершафт.

Он зло махнул рукой и заходил по поляне.

- Но почему же, в самом деле? - спросил он, останавливаясь перед ней.

- Ну оставьте! - приказала она так коротко, что он ошарашенно замолчал.

Я лег на мокрый, как половая тряпка, мох и продолжал слушать. Теперь она сидела, обхватив руками колени и откинувшись на ствол ели. Розовый зонтик лежал рядом, - она была в чулках, и одна пятка у нее уже позеленела.

- А вы ведь не должны на меня обижаться, - напомнила она о чем-то.

- Да, да, - недовольно отмахнулся он. - Помню, помню.

- Ну вот и хорошо, - она вздохнула. - Сядьте! Терпеть не могу, когда вы такой.

Дядя еще раз прошелся по поляне.

- Сядьте! - приказала она. Он что-то прорычал.

- Ну?!

Он подошел и сел. Она высоко подняла руку, рукав упал, и я увидал ямку, полную голубизны и золота.

- Зло-ой! - сказала она, кладя ему руку на голову. - Ух, какой зло-ой! Как моя Альма! И волосы-то, - она стала перебирать их и пощипывать, жесткие, цыганские!