Цареградский оборотень - Страница 5

-- Филипп, просыпайся! -- властно позвал он одного из ромеев на том языке, который знал уже лучше своего.

Силенциарий Филипп Феор, посланный в долгую дорогу царским провожатым княжича, уже давно не спал.

Филипп Феор первым услышал, как застучали в днище галеры маленькие волны. Он не вертел головой, как все, а только раз-другой  невольно приподнял веки. Блюститель дворцовой тишины умел чутко прислушиваться ко всем звукам, скрупулезно укладывать их в памяти, превращая в мозаику, на которой для внутреннего взора ясно проявлялась картина не только происходящего, но и всего того, что произойдет в ближайшие мгновения.

Казалось со стороны, один только он на корабле не был разбужен шумом и до сих пор не ведает, что делается с варваром и что тот замыслил. Но Филипп Феор ведал и уже давно размышлял, как ему надлежит ответить на все слова, которые скоро скажет наяву , но  у ж е  сказал в его, силенциария, памяти, этот будущий великий рекс  варваров.

-- Филипп! -- вновь настойчиво позвал его княжич.

“Голос крепнет. Почуял свой двор,-- подумал силенциарий, лениво выпрастывая из-под теплой шкуры свою холеную руку, дабы этим неторопливым жестом еще немного потянуть время.-- Придержать бы щенка, а то свои принюхаться не успеют... Порвут, не ровен час.”

-- Слышу, княжич,-- тоже захрипев от чужой сырости, откликнулся он на северском наречии, но продолжил на своем, эллинском: -- Послушай и меня, будущий рекс. Остался переход. Сегодня доберемся до твоего города. Разве истинный рекс спешит?

-- Филипп. Скифский жеребец почуял родную степь.

-- Напрасно будущий рекс портит священный обряд встречи. Напрасно. Народ любит вспоминать такие дни...

“Может, и не стоит удерживать, чтоб не брыкался,-- усмехнулся про себя силенциарий. Сам придет к своим -- легче примут...”

Еще накануне будущий рекс сбросил с себя ромейские одежды, облачился в свои. Надел узкие кожаные штаны длиной до щиколотки, пропустил через верхние поясные петли завитую косой толстую льняную бечеву и затянул ее сбоку, над бедром. Потом оказался в светлой льняной тунике с длинными прямыми рукавами и с узорной -- всякие крестики и уголки -- вставкой на груди. Запястья стянул двумя широкими красными тесьмами. Опоясался грубым кожаным ремнем с железной пряжкой в виде уплощенной бычьей головы.

Примерил еще раз и верхнюю одежду, присланную с родных земель на вырост позапрошлым летом -- толстый кафтан с овчинным подбоем, шерстяную накидку с куньей опушкой, княжью шапку с горностаевым околышком. Зимние рукавицы с отдельным перстом тоже натянул.

“Все ученье ослу под хвост,-- усмехнулся тогда Филипп Феор, налюдая за превращениями.-- Только полинял раз-другой в неволе -- вот и все. Пришел варвар -- и уходит обратно тем же варваром.”

Но варвар заметил-таки усмешку, прищурился совсем не по-варварски хитро и окатил силенциария латинской премудростью, которую любил часто повторять его духовник, отец Адриан :

-- Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними.

Пожалел и оставил только сапоги на ногах, роскошные сапоги цареградской выделки.

Теперь княжич в своей варварской тунике, штанах и ромейских сапогах встал обеими ногами на узкий бортик и прошел несколько шагов, почти не шатаясь.

Филипп Феор позавидовал его звериной легкости.

-- Сколько лет жеребец бегал по кругу, будто на Ипподроме,-- услышал он от северца.-- Долго, Филипп. Я ведь варвар, разве не так?

Силенциарий повел бровью:

-- Всякий, если рассудить, рождается на свет варваром.

-- Я нырну в реку ромеем, а вынырну северцем.

“Теперь не удержишь!”-- со смутной тревогой вздохнул силенциарий, а вслух проговорил:

-- Если только северцем, мне не сносить головы, будущий рекс.

-- Я сберегу твою голову, Филипп. Заплачу за нее, сколько попросит василевс. Пусть пришлет мне. Буду пить из нее вино, чтобы набраться твоего ума, Филипп... Так делают все варвары.

-- Проси уши,--  тихо засмеялся силенциарий.-- Довольно будет одних ушей... Пускай их отмочат в уксусе и подадут тебе в полночь. А к ушам поджарь еще вот этот палец.

Он шевельнул указательным пальцем правой руки, похожим на слугу, который когда-то согнулся пред господином да так больше и не смог выпрямиться. Княжич знал, что этим пальцем Филипп Феор в затерянном своем детстве вздумал как-то, едва освоив счет, провести перепись зубов в пасти одного из псов, охранявших дворцовую тюрьму. До того дня свирепый пес всегда лизал Филиппу руки и нос, радостно виляя хвостом.

-- И глаза, Филипп. Еще нужно съесть твои глаза, чтобы все видеть, даже когда отвернешься или крепко сомкнешь веки,-- решительно добавил княжич.

Силенциарий приоткрыл один свой глаз пошире и пристально посмотрел им на молодого славянина.

“А ведь так и договоримся...-- с легким опасением подумал Филипп Феор.-- Кто знает, что ему взбредет в голову у своих.”

-- Тогда не торопись, княжич. Последи сам, чтобы столь ценный для тебя товар был доставлен без порчи,-- посоветовал он.

-- Я доверяю тебе, Филипп,-- ответил княжич, поворачиваясь лицом к реке,-- и приму твой дар на своем столе, как надлежит князю. Потому и спешу упредить посольство...

Тут княжич Стимар изо всех сил оттолкнул от себя и корабль, и силенциария Филиппа Феора и всю Империю, кормившую, одевавшую и учившую его эллинской премудрости целых девять лет подряд. Он с наслаждением расправился весь в короткой, как вздох, пустоте и канул в реку.

Вода обожгла его, будто кипящая в котле смола, и он обмер, потеряв себя в глубине. Если бы Брога мог опустить голову и посмотреть в глубину реки, то изумился бы еще глубже. Ему почудилось бы, что княжич разбился об воду и рассыпался весь по дну, как рассыпается, упав с неба на реку, тень чересчур высоко летящей птицы.

Но Брога, плывя со своей кобылой навстречу княжичу, ничего не увидел, а на корабле только силенциарий Филипп Феор тревожно повел еще целой своей головой, не понимая, почему ему послышалось сразу несколько всплесков, вместо одного, и почему теперь, если верить звукам, должно всплыть сразу несколько человек, хотя нырял только один. “Так и бывает, когда  отрубают голову,-- подумал он.-- Кровь вытекает из нее, и все звуки катятся эхом по пустым жилам от одного уха до другого, будто тщетные крики в ущельях.”

Княжич Стимар, очнувшись в глубине, с трудом собрал все осколки, чтобы понять, кто он теперь и откуда тут, у самого дна, взялся. Вода сразу вытолкнула его вверх, и он вынырнул, чуть было не столкнувшись с Брогой лоб в лоб.

Кобылица Броги испуганно покосилась на его большим глазом и зафыркала. Сам Брога тоже изумился и зафыркал под стать своей кобылице.

-- Здравствуй, Брога,-- сказал ему княжич.-- Здравствуй, брат мой.

Брога обомлел и скрылся весь под водой. Княжич успел ухватить его за ворот и потянул наверх:

-- Ты куда, Брога? За раком?

Воин замотал головой, раскидывая брызги:

-- Помилуй, княжич. Тебе поклон земной. До дна как раз и будет. А ты вот не позволил.

Княжич привлек к себе друга детства и обнял его, пусть инородца, но все же своего, по племенному корню. Вода сомкнулась над обоими и понесла прочь от земли Турова рода -- к морю.

Жеребенок, торопясь, семенил вниз по течению и тонко заржал, наткнувшись на непреодолимые заросли ивняка.

Далеко отстав от ромейского корабля, оба поднялись из реки, окутанные клубами пара, а когда вернулись назад по берегу, Брога вытянул из-под кустов брошенную туда раньше седельную суму и извлек из нее подбитую собачьим мехом накидку.

Княжич отстранил его руку:

-- Оставь, не мерзну.

-- Свет еще глубоко... А тут, низом, лихорадка часто бродит,-- тихо проговорил воин, чтобы ненароком не позвать лихорадку.-- Возьми, княжич, мой корзн, пока до своих не дошел. Добро заговорен. Послушай раз и молодшего.

Теперь изумился княжич. Он, сын князя-воеводы, назвал кметя, хоть и знакомого с детства, но чужеродного, братом, а тот, улучив черед, отдал ему еще большую честь, отозвавшись по-кровному -- молодшим. Если б стояли оба на меже, так в единый миг затянулась бы межа у них под ногами и не раскрыть бы ее потом вновь ни сохой, ни железным плугом, хоть режь землю до самого подземного царства.