Цареградский оборотень - Страница 1

Столь велик и необъятен был царский дворец в Константинополе, что в светлое время дня в нем всегда можно было насчитать не менее трех тысяч комнат не доступных солнцу.

Денно и нощно во дворце горели огни. В черные жала фитилей вытекала река оливкового масла, равная Нилу. Свечи истаивали за сутки целыми рощами, в которых порой укрывались от охотников звериные стада и птичьи стаи. И звери не выходили из восковых чащоб до тех пор, пока им на холки не начинали падать горящие перья.Тьмы же в любой час оставалось в избытке, безо всяких на то царских трат.

Тьма лишь отступала, сгущалась в тех местах, на которые не хватало нитей и лоскутков света, терпеливо дожидалась последних времен, когда наконец все реки иссякнут и рощи уступят место голым пустыням. От рассвета до заката тьма отпускала дворец, как лихорадка отпускает человека, коварно затаиваясь во всех жилах, мышцах и порах его тела.

И только дважды в году, а именно в дни равноденствия, солнце золотыми стрелами поражало, пронизывало всю дворцовую тьму насквозь, но об этом никто не знал.

По такой причине никто во дворце не знал и дурную примету, гораздо худшую, чем все известные в ту пору приметы, имевшие силу в пределах дворцовых стен. Если в заветные дни тучи начинали заволакивать восток перед рассветным часом, то василевсу ради спасения жизни надлежало немедля отречься от престола, покаяться в грехах и уйти в монастырь. Но василевсы не ведали опасного предзнаменования, а если бы и ведали, то кто бы из них, вседержителей, отказался бы испытать судьбу?

Первым подтвердил неведомую примету Анастасий, имевший глаза разных цветов; причем его карий правый глаз видел только днем, а левый, цвета падающей воды, -- только ночью. Анастасий был низложен на второй день по знамении и ослеплен поочередно на оба глаза, которыми так гордился: дневной глаз ему выкололи в полдень, а ночной -- следом, в полуночную стражу. Потом посреди ипподрома при большом стечении народа этого вчерашнего василевса торжественно освежевали “по-аварски”, ибо до той поры только авары сдирали шкуру с овцы, начиная с курдюка.

Вторым оказался Ипатий, правивший без году неделя. Этот настырный самозванец, зная толк в логике и ораторском искусстве, с помощью своего таланта узурпировал власть накануне осеннего равноденствия. На другой день пошел дождь, и спустя неделю царя отравили настойкой на индийских пауках. Говорят, когда он умирал в муках, его язык почернел и вытянулся, извиваясь, изо рта на целый локоть, чтобы достать и ужалить насмерть самих отравителей.

Третьей жертвой пасмурного утра стал император Михаил Хризокопр, который свел со света четырех племянников, имевших более него прав на престолонаследие. Ему было позволено царствовать три года и еще почти целый год по знамении. Он очень любил мед, и наконец его утопили в меду мятежные гвардейцы-схоларии[1]. Четверо стражей схватили императора за столом, в час трапезы, опустили его голову в чашу с медом и крепко держали до тех пор, пока мед не проступил у василевса по всему хребту сквозь парчовую далматику[2] и не потек по золотым ножкам стула на пол.

Утро осеннего равноденствия года семьсот сорок девятого от Рождества Христова выдалось как никогда ясным, но чуда не произошло.

Уяснить земные причины нового, не менее удивительного, события можно, лишь постигнув земные механизмы самого чуда, не подводившие на протяжении трех веков -- с того памятного дня, когда властитель Восточной Римской Империи Зинон Исавр[3] присутствовал при диспуте епископов православных и епископов-ариан[4]. Ужасные еретики-ариане утверждали, будто Господь Иисус Христос был простым смертным, хотя и отмеченным благодатью Божьей. Император Зинон сам склонялся к этой варварской ереси, которая уже едва не объяла темной тучей весь мир. Однако в тот самый день, когда радуга появилась на небесах и по обе от нее стороны не упало ни капли дождя, Зинон прислушался к жарким речам и ясным доводам православных. К исходу того же дня был исполнен недавний указ императора покрыть купол дворцового храма Господа золотым листом. Купол великолепно засиял на закате, а восход нового дня положил долгий счет добрым знамениям и дурным приметам, ускользнувшим от летописцев подобно солнечным зайчикам, что испокон века разбегались по царству от корон василевсов или от мечей тех благородных воинов, коих впоследствии признавали святыми.

Как только солнце появлялось, так изначальный луч дня, пролетев с востока над бухтой Золотой Рог, ударял точно в купол дворцового храма. Неприметная кривизна купола, отражая луч, посылала его на север, в сторону сенатской площади, именовавшейся Августеоном. На площади возвышалась колонна Константина Великого[5], основателя Восточного Рима. Некогда Константин стал первым  императором, принявшим христианство, и был погружен в крестильный котел сидящим на троне. Ныне золотой император, затаивший дыхание на высоте храмовых крестов, держал в руках золотую книгу, раскрытую не для своих глаз, а для всего мира. Луч попадал в книгу и в ней чудесно раздваивался.

Тогда один из двух новых лучей, совершенно равных по силе первородному, летел на юго-восток и в мгновение ока проникал в высокое окно тронного зала. Там с двух сторон от трона возвышались статуи “ангелов победы”, терпеливо державшие над василевсом ветви золотого лавра. Коснувшись этих ветвей, луч сразу рассыпался уже на сотню тончайших лучиков, пронизывавших все углы вокруг, все щели, все складки тяжелых занавесей и ворсины бескрайних ковров. Мелкая и неистребимая в иное время тьма тронного зала погибала на одно мгновение...

Второй же луч, пущенный Великой Книгой, летел на юго-запад, в окно Триклиния Схолы[6], то есть -- в часть дворца, отведенную для отрядов личной императорской стражи. Там луч всегда отражался щитом стоявшего на часах схолария и начинал многократно дробиться на развешанном по стенам оружии -- парадных мечах, шлемах, щитах, нагрудниках. И вот уже сотни новых лучей-потомков пронизывали темные углы, щели, слуховые окошки и так попадали в соседние триклинии, полутемные комнаты и галереи.

Отражаясь от мозаик, золотой и серебряной чеканки на дверях, украшений, золотого шитья, зеркального порфира колонн, всюду успевали проникнуть лучи солнца. Даже в самые потаенные комнаты, темные лона и подмышки гинекея[7], женской части дворца. Даже в бесчисленные соты Фермастры[8], в ее кухни, бани и мастерские, где никогда не ступала нога в сандалии или сапоге из мягкой телячьей кожи. Даже в бездонные подвалы дворцовой тюрьмы, где места хватило бы на всех жителей Константинополя и половины народов Империи.

Наконец все лучи, нашедшие выход -- а таких набиралось не меньше тысячи, -- попадали в галерии южного предела дворца и, в последний раз легко оттолкнувшись от рукотворной тверд, разлетались в мир, кто куда. Они сливались с потоком небесного света, не познавшего императорских тайн и чудес.