Царь из будущего. Жизнь за «попаданца» - Страница 4

Наивная, какая-то совсем детская песенка… Но отчего душу вдруг так сладко щемит и на глаза сами собой наворачиваются непрошеные слезы? Может, потому, что в ней есть все — искрометный еврейский юмор, тонкая самоирония, веселый смех… и в ней чувствуется сама Жизнь?

Вот ведь я, старый сентиментальный дурак, совсем рассупонился… Впрочем, что значит — старый? Я с немалой силой, так, что ногти впились в кожу, сжал свой левый кулак, крепкий, увесистый, покрытый рыжеватым волосом, поднес его поближе к своим молодым, зорким глазам… О! Це гарно! Внушаить!

И тут же перед моим внутренним взором встал другой кулак — нет, не кулак, а так — кулачишко, покрытый дряблой морщинистой кожей с отвратительными пятнами старческой пигментации… и это ведь тоже был мой кулак, и совсем недавно! Знаете, ведь прошло уже почти полгода, как я… э-э-э… изменился. А все никак не могу к себе, новенькому, привыкнуть!

По ощущениям это все равно что с десятилетней «девятки» пересесть вдруг сразу на «Ламборджини-Дьябло». Так и хочется утопить педаль газа до самого пола! И с ревом мотора — рвануть! Чтоб только пыль столбом.

Эх, все-таки есть что-то привлекательное в этой, как ее, матрикации? Единственное неудобство заключается в том, что для того, чтобы получить это новое, здоровое, молодое тело, мне пришлось… гм-гм. М-да… Но нет худа без добра, правда? Что-то находишь, что-то теряешь…

Ну-ка, проведем инвентаризацию! Металлический привкус во рту? Отсутствует. Боли внизу живота, отдающие в промежность? И думать забыл. И крови в моче — как будто и не было никогда… да и сама моча — не выдавливается из немощного тела, с немалой болью, жалкими стариковскими каплями, а журчит могучей струей! Хоть кирпичи ею ломай… Печенка? Аллес гут! Селезенка? Всегда пожалуйста! Потенция? Три месяца назад попробовал всего разок, за занятостью делами на большее времени не хватало, но тем разом остался вполне доволен…

В этот момент, будто материализованная ночная поллюция семиклассника, передо мной нарисовалась премиленькая барышня, с великолепным фиолетовым бланшем под левым, круглым и пустым, как у коровы, глазом, причем глазом небесно-чистой голубизны, и с удивительно большими титьками, выглядывающими из глубо-о-окого декольте.

— Му-у-у… — низким, прокуренным голоском прочувственно выдавила из глубин своей могучей… э-э-э… груди белокурая прелестница.

— Чего тебе, добрая фея? — вежливо поинтересовался я.

— И-ик! — выдала «фея», склоняясь ко мне так, что ее… э-э-э… грудь стала видна до самых сосков.

— Конструктивно! — похвалил я. — Продолжаем разговор?

— И-ик! Прдлж! — ну, хоть что-то осмысленное…

— Так что же тебе, бедняжка, требуется для полного счастья? — ласково спросил я.

— Р-р-рупь! Пщепрщм! — решительно заявила белокурая красотка.

— И что? — удивился я.

— И-и-и-и… все! — ответила «фея».

— Не понял? — решил уточнить я.

— Ну какой вы, влмжн пан, глу-у-у-уп… ик… и-ик… — простонала прелестница. — Ик! Все! Пнмш? За рупь. Как хошь, чем хошь и скока захошь. А у тебя есть р-р-рупь?

— Есть! — не стал отпираться я.

— Пкажь! — потребовала красотка.

— Ну вот, изволь, посмотри, у меня даже и три рубля есть! — продемонстрировал я купюру, впрочем, не поднимая ее слишком высоко.

— О! — восхитилась «фея». — А чем меня, у тебя есть? Пкажь!

— Ну… это как-то… даже… — растерялся я.

— Впрчм, эт-то не ва-а-ажно… глвн де-ело, што я тибя лю-ю-юблюю! Коханый! И-ик!

Произнеся это откровенное признание, милая во всех отношениях «фея» стремительно нагнулась ко мне — и не успел я от нее в испуге отстраниться, как она впечатала мне своими коровьими губищами слюнявый поцелуй. После чего мгновенно выпала в твердо-растворимый осадок, рухнув мне прямо на колени. И буквально через несколько секунд уже мирно себе похрапывала в моих объятиях и, скорее всего, видела тревожные сны — потому как периодически махала своими пухлыми, с ямочками на локотках, ручками, будто отбиваясь от кого-то, и при этом тревожно бубукала… Дитя природы! Хучь дурное, но дитя…

М-да… Забавный камуфлет. И самое смешное, милостивые государи и государыни, было в том, что, ощущая на своих коленях ее горячую мягкость, ощущая стойкий запах перегара, табаку, дешевой пудры, я вдруг испытал такую эрекцию…

Что?! Я сказал, эрекцию? Я вам соврал — это был охренительный стояк!

Вот ведь всем своим умом я прекрасно понимал, что держу на коленях ходячую гонорею (ежели чего не похуже! Впрочем, ТУТ вроде СПИДа еще нет? Но уж люэс здесь есть точно, это к бабке не ходи!), а у самого в голове (в голове?!!) вдруг возникло непреодолимое желание уложить немедля сию прелестницу на столик, задрать ей подол, да так ей вставить, чтобы у нее дым из ушей пошел!

И ведь только немедленная кастрация могла бы мне сейчас помочь…

Аккуратно приподняв со своих колен что-то жалобно замяукавшую «фею», я уложил ее спиной на изрезанную ножами столешницу, и моя дрожащая от нетерпения рука сама собою уж потянулась… как вдруг…

— Эй, Машка! Але-мале! — раздался у меня прямо над ухом пронзительный женский голос. — Ты чо, вольтанулась, в натуре? Не, фуцан, она у тебя кони, часом, не двинула? — Подошедшая женщина, чернокудрявая жидовочка, этакая стройная, пудиков пять или даже скорее все шесть сплошного обаяния и привлекательности[6], и это при росте, откровенно льстящем мужчинам[7], решительно похлопала мою собеседницу по щекам. — А в отрубе… ништяк! Эй, Гриня, шмаровоз, канай сюдой… это твоя мочалка? Так што ж ты за ней не зыришь? Человек тут пришел конкретно оттянуться, а твоя соска кисляк мандячит! Забирай ее, штоб не было здесь беспредела!

Нда… Феню явно не при советской власти изобрели. Данный набор звуков можно было перевести на культурный язык примерно так:

— Mari! Je demande pardon! Вы в своем уме? Извините, сударь, но она вообще еще жива ли? А, так она просто заснула, бедняжка! Грегуар, mon ami! Могу ли я вас попросить сделать мне одолжение и подойти? Что же это вы, уважаемый, не обращаете должного внимания на вашу подопечную даму? Этот monsieur — наш дорогой гость, а такое, прошу прощения, не совсем подобающее для юной леди поведение нашей милой девочки способно испортить настроение кому угодно… Проводите, прошу вас, если вас это не очень затруднит, Мари в дамскую комнату во избежание дальнейших эксцессов. Спасибо, мой друг!

Подошедший к моему столику Гриня ласково улыбнулся нам щербатой улыбой («Ты шо, мурковод, лыбишься, как параша»?[8] — резонно окоротила его строгая блюстительница морали), взвалил прощально икнувшую «фею» на крепкое плечо и уволок ея куда-то в таинственные глубины варшавского трактира «Як пан Буг Свят!».

Исполнив свой гражданский долг, моя новая собеседница обворожительно мне улыбнулась, блеснув золотым зубом, и перешла на вполне гражданский язык, учтиво спросив меня:

— Скажите, мосье, вы русский?

— Русский, — кивнул я.

— Уй! — восхитилась женщина. — Как же я люблю русских, это такой хороший, такой щедрый народ!

Я поклонился милой даме.

— Вы живете в Варшаве или приезжий?

— Приезжий, сударыня.

— Я так и думала! Вы не похожи на варшавянина. Вы из Петербурга?

— Нет, я из Москвы.

— Из Москвы?! — как бы удивленно улыбнулась она и, тотчас же прильнув к моему уху, прошептала обильно накрашенными алым кармином соблазнительно-пухлыми губками: — Ну, так я уже вам покажу сейчас господина Зильберштейна! Пр-р-р-роти-и-ивный…

Она взяла меня под руку и повела из своего трактира какими-то окольными путями, через проходные, завешанные сохнущим дырявым бельем дворы на Трембацкую улицу — узенькую, кривую, грязную, будто не столичную, варшавскую, а расположенную в каком-нибудь глухом местечке, в черте оседлости.

Подведя меня к совсем крохотному кафе, дама указала пухлым пальчиком на столик у самого зеркального окна. За ним, с чашечкой кавы по-варшавски в холеных руках, сидел еврей лет сорока, рыжеватый, довольно прилично одетый. Он взглянул на нас через окно и нежно улыбнулся моей провожатой. Я вошел в кафе и прямо направился к Зильберштейну. Он приподнялся мне навстречу, и мы молча пожали друг другу руки. Сели…