Царь-гора - Страница 20

– Да чего уж там, – хмыкнул Чесноков. – По молодости два раза на дуэль вызывали за эти самые шутки. Едва жив остался.

– Неужто всего два раза?

– На третий получил кулаком по физиономии, – сознался ротмистр. – На четвертый… Хотя не буду вас утомлять. Это долгий перечень.

– Охотно верю.

– Между прочим, Петр Николаич, вы не в курсе, чем большевики кормят царских особ? Сдается мне, в их жидовской кухне омерзительная еда. Да к тому же евреи жадные. Как вы думаете?

– Ни капли не сомневаюсь, что кормят их помоями, – сказал Шергин. – Для русского царя у жида не выпросишь и куска хлеба. Особенно бывшего царя.

– У меня сейчас родилась замечательная мысль. Что если им станут приносить в качестве милосердной помощи продукты из здешнего женского монастыря, Ново-Тихвинского, кажется? А через сестер можно будет наладить и сообщение. Как вам идея? Я даже знаю, через кого это устроить, чтобы нам самим не засвечивать свои физиономии.

– Через кого же?

– Здесь в городе поселился бывший личный врач наследника Алексея. Доктор Деревенько. К нему для знакомства отправим Никитенко, они хохлы, общий язык найдут.

– Прекрасно, – одобрил Шергин. – Однако все упирается в то, насколько сговорчивой окажется охрана и ее начальство.

– Попытка не пытка, – бодро произнес Чесноков. – Кстати, по поводу пытки. Один вопрос не дает мне покоя – введут ли комиссары институт пыток? Все-таки неприятная мысль, согласитесь. Так и представляется мрачная картина в огненных отсветах: висящее на дыбе полумертвое тело и палач, ласково перебирающий в углу свои изуверские инструменты.

– По крайней мере свою красную инквизицию он уже ввели. Да и пытками вряд ли брезгуют. Поговаривают, главарь уральского совдепа, еврей Голощекин, имеет садические наклонности. Но я вам не советую подобными картинками заранее стращаться. Еще насмотритесь такого вживую.

– Благодарствую, Петр Николаич, утешили.

Шергин дернул уголком губ, усмехаясь.

– Сегодня вечером надо собраться, обсудить план действий. Предупредите Любомилова. А Никитенко и Скурлатовскому я сам сообщу.

Проводив штаб-ротмистра до порога дома, Шергин зашел в гостиную. Лизавета Дмитриевна расположилась в кресле с рукодельем, но тотчас отложила шитье, вопросительно посмотрев на постояльца. Он склонился над спинкой кресла и обнял вдову, поцеловал в розовое ушко с поддельным бриллиантом.

– Лиза…

– Петр, – со страстью выдохнула она.

– Ко мне вечером наведаются друзья, – проговорил он, спускаясь губами ниже, к полной шее Лизаветы Дмитриевны, – мы посидим немного у меня в комнате, поговорим. Их будет четверо. Они, разумеется, живоглоты, но, думаю, обойдутся чаем с вареньем. Ты же не будешь возражать?

– Ах, боже мой, – почти простонала она. – Пятеро мужчин в доме. Ведь это будет шум, топот, громкие разговоры. Папа обеспокоится. Что я скажу ему?

– Ничего, мы будем тихо. Я велю им не топать.

Он расстегнул пуговку на лифе ее платья.

– Петр… ты чудовище… Франкенштейн…

Дело сладилось через неделю, и все совершилось на удивление гладко. Доктор Деревенько, принявший живое участие в переговорах, коротко свел сестер Ново-Тихвинского монастыря и коменданта «дома особого назначения» Авдеева. Монахини, переодетые в мирское платье, приходили каждый день к воротам тюрьмы и отдавали караульным молоко, яйца, овощи для пленников. Отец Сергий оповещал Шергина о том, что поведение охраны заметно переменилось. Тюремщики помалу перестали издеваться над арестантами, больше не орали глумливо революционные песни и вообще вели себя мягче.

– По-видимому, они изумлены кротостию и незлобием пленников, – говорил священник, – их поистине христианским перенесением тягот и оскорблений. Все же, нацепив красные звезды, они остаются людьми, которых вразумляет любовь и пример ближних.

– Я бы, батюшка, – заметил Шергин, – не стал особенно надеяться на человечность тех, кем управляет стадный инстинкт. Помяните мое слово, достаточно одному из них застыдиться этой мягкости либо попасть под раздел вышестоящего начальства, как все они удвоят прежнюю наглость по отношению к пленникам.

– Не все, – покачал головой священник, – не все, даст Бог.

Оба оказались правы, и подтверждение этому обнаружилось меньше месяца спустя. Пока же, используя «вразумленность» охраны, заговорщики склонили второго помощника коменданта Петрова к роли посредника. Монахини два раза передавали ему записки для Николая, содержание которых становилось все настойчивее. Заговорщики умоляли государя не рисковать собой и наследником, дать согласие на подготовку побега, подробности которого пока держались в тайне. Однако оба раза получали в ответ устный отказ.

– Он с ума сошел, – процедил Шергин, когда Скурлатовский принес последнее царское «нет».

– Знаешь, Петр, – угрюмо сказал Скурлатовский, – я начинаю думать, что наша затея была бессмысленна с самой первой минуты. Мы вообразили себя спасителями царя и отечества, а на самом деле кто мы? Жалкие просители у ворот высокого терема, в котором царственно томится драгоценная Жар-птица… Ну вот, стихами заговорил, – еще больше опечалился он. – Освободиться она может, только расправив крылья и вылетев в окно. Но оно заделано решеткой, а жалкие просители у ворот хотят уволочь ее, вульгарно запихнув в мешок и обломав крылья.

– Перестаньте распускать нюни, господин штабс-капитан, – бросил Шергин. – Вашей Жар-птице уже давно обломали крылья, а скоро свернут и шею, пока она будет мечтать о полете.

– Ба! – поразился Скурлатовский. – И это я слышу из уст верного монархиста, до печенок преданного идее сакральности престола. Что с вами, Шергин? Не зная вас, я мог бы подумать сейчас, будто вы презираете свергнутого государя, как какой-нибудь паршивый эсер или, не дай бог, краснопузый пролетарий.

– Государю я вполне предан, – раздраженно сказал Шергин, – и клятве моих предков в шестьсот тринадцатом году верен. Для меня Николай не бывший, а до сих пор настоящий. Помазание при венчании не может быть отменено подписью на какой-то бумажке. Вам ли этого не знать, Скурлатовский. Он не имел права отрекаться от престола, он еще мог спасти страну от гибели. Но он даже не попытался этого сделать, вместо этого подрубил корни монархии! А теперь он изо всех сил показывает, что отрекся всего лишь от престола, но не от России? Тогда как Россия – это и есть престол и то, что вокруг престола! Другой России нет, вам ясно это, Скурлатовский?

– Да что ж вы так кричите, голубчик? – с озабоченной гримасой спросил штабс-капитан. – Мне уже давно все ясно. Надо ставить жирную точку в нашем молодеческом умысле и разойтись в стороны. Лично я наметил для себя каппелевский белогвардейский отряд на Волге. Буду бить голозадую шантрапу и молить Господа, чтобы был милостив к нашей несчастной России… Между прочим, чехословацкие части рвутся к Екатеринбургу. Через несколько недель они, возможно, будут здесь, и стены царской тюрьмы рухнут сами собой.

Шергин резко мотнул головой.

– Боюсь, Михаил Андреич, к тому времени она опустеет, причем самым радикальным образом. Сделаем хотя бы последнюю попытку. Если и на этот раз Николай не решится, тогда и в самом деле лучше на Волгу, к Каппелю. Или в Сибирь, там тоже неплохо комиссаров зачищают.

Монахиня сестра Ирина, потупив глаза, сидела у стола в монастырской гостиничной комнате для паломников, которых уже давно не было, и тихим голосом рассказывала:

– Пришли мы с сестрами к воротам, постучались, а как открыли нам, сразу мы поняли – неладное что-то. Караульные прямо не глядят, смущаются будто и продукты так-то неохотно берут, с грубостью даже. Раньше-то они нам не грубили, вежливо обходились. А тут их начальник пришел, новый совсем, незнакомый. Расспросил их, потом нас и давай ругаться. И караульным солдатикам досталось, и нам, грешным. О правилах ареста все толковал, что мы его нарушаем и преступление делаем. Наказанием грозился от советской власти. А нам-то и наказание было б в радость, только б невинные не страдали. Так ему и сказали прямо. Ну, он еще поругал нас малость и разрешил носить молоко, ничего больше.