Бузина, или Сто рассказов про деревню - Страница 75

Так и не вышло даром закрытие Пестряковской-то школы! Боком оно вышло. Во, как! Ранее по избам деды с внуками сидели, и те, обучаясь книжной грамоте через дедов, и тех подтягивали. Конешна, – говаривали деды, – оно, конешна! Нонешние не в пример давешним! Опять ум остро отточен об телевизор, слова разные другие, не как у нас! Мы что? Мох в ушах, да пакля под кепкою, кто еще не облысевши от перемен состояния. Вот они, времена светлого прошлого, и взошли неожиданной темнотою настоящего. Нет тебе больше лампочки Ильича, да и Ильича – ф-р-р-р, даже статую забросили белить каждый год к Троице. Ну, и как быть, раз школы нет? Где кадры ковать для будущих космонавтов? Где врачей набрать, чтобы читали бегло да не путали в человеке болезни? Дед Никаноров, Евсей Евсеевич, из староверов, мужчина степенных лет и округлой наружности, стал забывать, как писать слова, нужные в употреблении. Казалось, зачем теперь-то писать? Внуки на кнопки потычут – вот, буковки на экране в рядок стройно встанут, только формой мысль облеки – и радуйся. А читать, спросите вы? Так написано-то грамотно! Проверено, печать стоит. Тут ошибки быть не должно! А у Никанорова был друг закадычный, с которым они за кадык и заливали, и был он кровей не совсем русских, по носу навроде как и грузин, но кепку носил нашу, не «еродромом». Звали его Гоча в паспорте, или по-нашему, Гоша. Гоша Кутаиси. Хороший был дед. Виноград все выращивал. Они с Никаноровым хотели благородно жить, а без вина, на самогоне, жизнь выходила какая-то несоблазная. Гоша, сворачивая самокрутку из посаженного на огороде табаку, все рассказывал Никанорову про солнечную Грузию, где жизнь, не в пример не менее солнечной Сибири, выходила уж вовсе благоуханная и щедрая. И решились они ехать в Кутаиси, потому как город красивый. А им председатель колхоза бывшего и говорит – бумагу, мол, пишите. Так просто нельзя шататься. Теперь правила не как в СССР – лети сюда, лети туда. Повсюду разделены разные страны на государства. Деды опечалились, но Евсей Евсеевич у внучки тетрадку отнял, а Гоша – у внука ручку. Написали, как могли, а их бывший председатель на смех и поднял. Вы, говорит, дедушки-аксакалы, грамоте не обучены, ступайте в школу. А школа где? Вопрос. Ну, разыскали бабешку грамотную, она учетчицей была, буквы знала. Оторвали лист железа с ничейной крыши, купили мелу кусок, и пошла учеба, долой неграмотность! И, хотя и уверял Гоша, что «мужики» через «ы» писать надо, потому как тут слух обостряется и гордо звучит слово мужЫк, а мужИк меленько, навроде счетовода, баба им учебник обтерханный под нос совала. Ох, она им наговорила с семь коробов, про «жи-ши пиши через и», тьфу. Весь разум остатный ушел на науку. Гоша ей и сказал – жэнщына! Мне сколько осталось на земле Сибири, хотя я и горный орел, но грамоту вашу русскую постичь желания не хочу. И Никаноров, главное, с ним согласился. А бабе за науку они кота подарили. В рыжую полоску. Кот все одно ничейный был, а тоже – к грамоте прибивался. Так и пошли к председателю, а тот в отпуск уехал на заслуженной пенсии. Забросили деды учебу, а тут внуки уже и школу пошли оканчивать, так мудровали, так не жалели себя, и слово нехорошее из трех букв вспоминали, что деды напрочь забыли и про «жи», и про «ши», и стали серьезнее к рыбалке относится. Там что? Рыба в речке, крючок на леске, удочка в руке. Просто,

и мелом пальцы пачкать не надо…

Дед Илья уж в годах был почетных, дай Бог каждому! А ведь и войной зацепило, батя его, Степан, с подо-Ржева в госпиталь попал, да там и помер, а мамка, Любовь Игнатьевна, братьев всех потеряла, только и шли похоронки-то. Дед родился – а кругом война полыхает, только до их сибирской деревеньки не дошло – так, лизнуло огнем по ногам, хоть и без мужиков, но живы остались. По нынешнему деду Илье к восьмидесяти годам колеса повозку жизни подкатили, а дед ничего, крепкий! Прям лиственница сибирская, а не дед! Слышать худо стал на оба уха, но это ничего, по телевизору картинки – и так ясно. Главное дело – войны нету, и ладно. Дед Илья жену свою давно схоронил, уж в таком прошлом, что и не помнит, от чего тогда бабка Таисья его померла? В больницу свез до района, там руками развели, все, мол. Старший сынок-то, с ним, с дедом жил долго! А тоже – утонул, да по дури, хоть не спьяну – пошел на болотину вешки ставить, егерем был, да оступился, а кто знает? Может, и помогли – оступиться-то. Лихие годы были. Две дочки, погодки, как школу окончили – все, вылетели по лету, так и не вернулись. Теперь хоть звонят деду, детей к трубке подносят – скажи «деда», «де-да». А ему бы, деду – по головкам погладить, прижать к груди, может, и поучить какому делу умному, как лошадь запрячь, как телегу поправить… эх, кому теперь этот труд нужен? Сам дед Илья уж корову не держал, на покос сил не было, так – мелочь глупую, козу Дуньку завел, лупоглазую да вредную. Но разговоры с ней вел. О жизни, скажем. Дунька тянется вверх, куст объедает, дед сидит, объясняет ей про жизнь куста, как тот малой был, а вымахал. Дунька блеет, вроде как согласна. Собачку держал, так, одно наименование – собачка. Кошка на ножках. Фунтиком звал. Тоже уж слепенький, но компанейский пес. Куда в клюкву, или в морошку – всегда с дедом. В трудных местах Илья его в торбу сажал, да так и нес. Вот – и всех жителей у деда. А! Коты – ну это народец приходящий – какой с них спрос? Шебаршат по чердаку, топочут…

Весна выдалась доброй, и уже к майским дед Илья с картошкой покончил, и свеклу, и морковку – все поторкал – земля рыхлая, аж сладкая – только обихаживай, только кланяйся! Наработался, ополоснулся, сел за круглый стол в саду, хотел снасти к рыбалке разобрать, да и не заметил, как приснул. И снилось ему – что он вроде бы как он, только мальчишкою. Лобастый, стрижен под бокс, до чуба, сидит под яблоней. И игрушки с ним – лошадка деревянная, каталочка, с колесиками деревянными – батя смастерил, еще Ильи-то и в задумке не было. А стулья от бабки, добрые такие были, спинка резная, затейливая. И стол от нее, с приданого, стало быть. А на столе глечик с молоком – с дневной дойки. Мамка тряпицею накрыла от мух, а молоком пахнет, да еще ватрушки – только из печки, а к ним сморода в мисочке. А маленький Илья все ватрушку крутит, греет ладошки, и хочет молоком запить – а подняться во сне и не может. Слышит, как мамка корову в стадо гонит, слышит, как куры квохчут – одна, любимица мамкина, Снежинка – по столу ходит, глазом косит. И надо бы согнать ее – непорядок, а опять сил как нет. Все видит дед себя – пацаном, и такая вдруг жалость его взяла, так к мамке захотелось – чтоб в подол-то уткнуться, чтобы выплакать всю обиду на Гришку фулюгана с соседней улицы, да все страхи рассказать, а чтобы мамка по голове гладила, приговаривала, не бойся, Илюшенька, не серчай, маленький, все наладится, все утрясется, Господь, он все видит, в обиду сыночку мою не даст! И так пахнет от мамки – печкою, тестом, молоком парным, что не выдержал дед, да и проснулся. Эх, ма, – подумал старый, – всех-то потерял, всех-то обронил в дороге, а мамку-то больше всех жальчее! Надо бы в церкву дойти, помянуть, как положено, да и на могилку сходить, оградку поправить… смахнул дед Илья слезы, и смотрит – а мальчонка-то – на месте. Как сидел, так и сидит. Глазенками глядит, ватрушку держит… Дед уж и глаза тёр, а нет – сидит. И вдруг откуда курочка взялась? беленькая, та самая, курочка, и стопочка граненая образовалась, всклень вином налитая? И вдруг услыхал дед, как кукушка из часов выскочила, да прокуковала, а уж ходики-то ржавые, сколько им годов? А тут мамка идет! Счастливая такая, руки о передник вытирает, и говорит ему – выпей Илюшенька, не зазорно-то выпить, уж до таких годов дожив… а он все стесняется, как при мамке-то – да и вино? И все к молочку присматривается.

Долго так спал дед, разморенный солнцем и работой, и проснулся оттого, что солнце ушло за тучи, потянуло сыростью с речки, да заблеяла вредная Дунька, просясь на дойку. Стол, уже подъеденный временем, чиненый-перечиненный, так и стоял под яблоней, разложены были дедовы снасти, только – откуда взялась стопочка граненая, так дед и не вспомнил…