Бутылки с молоком - Страница 2

Он снова повеселел.

— Ну ничего, все к лучшему. Эта дребедень меня немного расшевелила. А потом как раз и получилась другая вещь, настоящая, насчет Чикаго, то, что я вам прочитал.

Я вернулся домой и лег спать. Так вот, ненароком, я наткнулся еще на одно произведение из тех, что, худо ли, хорошо ли, изображают настоящий быт городов, больших и малых, не только прозой, но и яркими, выразительными стихами. Что-нибудь в таком роде могли бы написать Сендберг или Мастерс,[2] погуляв в один из таких душных вечеров по улицам Чикаго, хотя бы, например, по Уэст-Конгресс-стрит. В том рассказе Эда, который мне довелось прочесть, действие сосредоточивалось вокруг бутылки прокисшего молока, которая стояла где-то на подоконнике ночью при тусклом свете луны. В этот августовский вечер луна взошла рано, тонкий золотой рожок уже светился в небе. Улегшись в постель, я не мог заснуть И думал о том, что же, собственно, произошло с моим приятелем-составителем объявлений.

Не знаю, правда ли, что всем составителям реклам и сотрудникам газет хочется сочинять что-то свое, но Эда к этому явно тянуло.

Августовский день, на смену которому пришла эта душная ночь, был для него особенно тяжелым. С утра он только и думал о том, как бы, вместо того чтобы сидеть в конторе и составлять рекламы, поскорее добраться до дому и там, в своей тихой квартире, писать нечто другое. Перед самым концом работы, когда он содрался уже все сложить и уйти, пришел его начальник и поручил ему составить рекламу сгущенного молока на целую журнальную страницу.

— Есть случай поправить наши дела, надо только придумать наскоро что-нибудь такое сногсшибательное, — сказал он, — Жалко мне заставлять вас работать в такую жару, но что поделаешь! Думаю, что вы лицом в грязь не ударите. Садитесь-ка да сообразите что-нибудь похитрее!

Эд сел за работу. Ему пришлось расстаться с мечтами о прекрасном городе, о сияющей огнями столице равнин, и переключиться на другое. Он стал думать о молоке, молоке для малюток — будущих жителей Чикаго, о сливках с этого молока, которые те же составители реклам кладут, в свой утренний кофе, о молоке, придающем здоровье и силы его чикагским братьям и сестрам.

Вообще-то говоря, Эду хотелось выпить чего-нибудь прохладительного и крепкого, но он внушил себе, что ему хочется именно молока. Он целиком отдался мыслям о молоке, о желтом сгущенном молоке и о парном молоке от собственных коров, которое он еще мальчиком пил в отцовском доме. Ему чудилось, что он сидит в маленькой лодочке и отплывает в огромное молочное море.

Из всех этих разбросанных образов ему и удалось создать то, что называется удачной рекламой. Молочное море, раскинувшееся перед ним, превратилось в целую гору банок сгущенного молока, и из этих образов его фантазий и родился новый замысел. Грубыми штрихами он изобразил холмистое зеленое поле с белыми домиками фермеров. На этих зеленых холмах паслись коровы. А где-то в углу босоногий мальчуган загонял целое стадо джерсейских коров с этой чудесной земли по тропинке прямо вниз, в воронку, вставленную одним своим концом в банку сгущенного молока. Над картинкой была надпись: «Одна банка сгущенного молока Уитни-Уэлс — это сгущенные здоровье и бодрость целой страны». Начальник признал, что реклама вышла отменная. И вот Эд отправился домой. Он хотел сразу же начать писать о своем прекрасном городе и поэтому не пошел обедать, а, пошарив в холодильнике, нашел там кусок мяса и сделал себе бутерброд. Он налил себе стакан молока, но, отпив один глоток, убедился, что оно скисло.

— Ну и черт с ним! — пробормотал он и выплеснул молоко в кухонную раковину.

Как Эд впоследствии мне сам рассказывал, он сел и пытался сразу же начать «настоящее» свое произведение, но никак не мог втянуться в работу. И от последних часов, проведенных в конторе, и от дороги домой в душном, вонючем трамвае, и от этого вкуса прокисшего молока во рту ему было как-то не по себе. Дело в том, что от природы Эд был человеком очень неуравновешенным и легко возбудимым, а тут он и вовсе разволновался.

Он прошелся немного и попробовал о чем-то думать, но мысли не слушались его. Ему было уже лет под сорок, и в этот вечер ему вспомнились годы молодости, проведенные в Чикаго. Противиться этим воспоминаниям он не мог. Подобно многим другим юношам, которые выросли в Чикаго, он приехал сюда с фермы, из степного района, и, так же как другие провинциальные и деревенские мальчики, был полон смутных надежд.

Чего только он не хотел делать, кем только не стремился стать в Чикаго! И можно себе представить, что из этого вышло. Во всяком случае, он женился и жил теперь в своей квартире в северной части города. Чтобы дать представление о его жизни за двенадцать — пятнадцать лет, которые прошли с тех пор, как он приехал в Чикаго, следовало бы написать целый роман, а это не входит в мою задачу.

Итак, вернувшись с прогулки, он сидел у себя в комнате, и было душно и тихо, и ему никак не удавалось настроить себя на работу над своим шедевром. Как тяжко было в квартире, когда там не было жены и детей! Он погрузился в воспоминания о днях юности, проведенных в городе.

Эд вспомнил, как однажды вечером, совсем еще молодым человеком, он, так же вот, как сегодня, вышел на прогулку. Он не был обременен семьей и жил в своей комнате один; но в тот вечер он тоже чем-то был раздражен. И тогда тоже он не мог оставаться в комнате и пошел побродить. Это было летом, и прежде всего он отправился к реке, где грузились пароходы, а потом в парк, переполненный гуляющей молодежью.

Он набрался храбрости и заговорил с женщиной, которая одиноко сидела на скамейке. Она позволила ему сесть с ней рядом, и вот, должно быть потому, что было и тихо и темно, он заговорил. Ночь подействовала на него; он расчувствовался.

— Так трудно бывает подойти к человеку, — сказал он. — А я так был бы рад сойтись с кем-нибудь поближе.

— Полно, прикидываться! Ишь чего захотел! Думаешь, дуру какую нашел? - услышал он в ответ.

Эд вскочил и зашагал прочь. Он вышел на длинную улицу с темными и молчаливыми дамами; там он остановился и посмотрел кругом.

Ему хотелось верить, что в этих многоквартирных домах люди живут полной жизнью, мечтают о чем-то большом, способны на всякие подвиги. «А ведь меня отделяют от них одни только каменные стены», — подумалось ему тогда.

Тогда-то и пришла ему в голову мысль написать о бутылках с молоком. Он свернул в переулок и стал глядеть на задние стены домов. В тот вечер тоже сияла луна. Свет ее падал на длинные ряды стоящих на подоконниках бутылок с остатками молока.

Ему стало как-то не по себе, и он поспешил выбраться из темного переулка. Впереди шла какая-то пара. Они остановились перед подъездом дома. Решив, что это влюбленные, Эд спрятался поблизости, чтобы подслушать их разговор.

Оказалось, что это муж и жена и что они ссорилась.

Эд, услышал, как женский голос произнес:

— Ступай домой! Меня не надуешь. Гулять, говоришь, пошел? Знаем мы эти твои прогулки. Опять все деньги просадишь. О жене бы хоть немного подумал!

Вот что случилось с Эдом, когда молодым человеком он вышел вечером погулять по городу. А теперь, в сорок лет, когда он тоже вышел из дому, чтобы помечтать и подумать о своем прекрасном городе, с ним случилось почти то же самое. Может быть, тут сыграли роль и усталость после работы над рекламой о сгущенном молоке и вкус прокисшего молока, которое он достал из холодильника; словом, бутылки с молоком не давали ему покоя, как припев какой-то песни. Казалось, они с усмешкой глядели на него из окон каждого дома, на каждой улице, а когда он обращал свои взоры на людей, он встречал целые толпы, которые из западной и северо-западной частей города шла к парку и к озеру; во главе каждой маленькой кучки людей шагала женщина с бутылкой молока в руке.

Итак, в эту августовскую ночь Эд вернулся домой возбужденный и гневный. В гневе он и написал о городе. Как и актрисе варьете, жившей в нашем доме, ему хотелось непременно что-нибудь разбить; в то время он думал о бутылках с молоком, и вот он решил переколотить эти бутылки. «Возьму-ка я ее вот так за горлышко, оно как раз по руке придется. Кажется, я мог бы убить сейчас кого-нибудь этой бутылкой!» — в отчаянии подумал он.