Буря на озере - Страница 21

— Даже два. У него и у жены.

— Мы вам благодарны, Степан Степанович, и прошу нас извинить…

— За что же извиняться? Чем смогу, помогу. И не только я — мы с ребятами камыши прочешем.

Шугалий забеспокоился:

— Не хотелось бы, чтобы много народу знало…

Слух пойдет…

— Не волнуйтесь. У меня два товарища — люди надежные и умеют язык за зубами держать.

— Так я на вас надеюсь!

Шугалий пожал Лопатинскому руку, с удовольствием отметив, какая она крепкая и шершавая.

— Вот это человек, — сказал Малиновский, когда они возвращались на берег.

— Наши люди — ого-го! — засмеялся Шугалий. — Народ!

— Любому шею свернет!

— Не любому, — возразил Шугалий. — Он сперва разберется — что и к чему! А рука какая сильная… и шершавая. Вот и у меня когда-то такие же были.

Я до юрфака тоже слесарем был.

— В гараже? — совсем не удивился Малиновский.

— В депо.

— Мой отец тоже в депо работал. Сейчас на пенсии.

— Каждого из нас ждет пенсия, Богдан.

— Вот уж не подумал бы, что вы ждете ее. Что ж, дослужитесь до полковника… — Он улыбнулся так, что Шугалий понял — это главная мечта Малиновского.

В конце концов, почему бы и нет? Ведь недаром говорят, что плох тот солдат, который не мечтает о генеральских погонах.

— Завгородний не посадил бы Кузя к себе в лодку, — неожиданно без всякого перехода сказал Малиновский.

— Да, не посадил бы, — согласился Шугалий.

— Но Кузь мог перехватить его утром на берегу и ударить веслом.

— Конечно мог.

— Однако Кузь, может, и не причастен к этому делу.

— Я тоже думал об этом.

— И тогда Завгороднего убил кто-то другой.

— А вы уже совсем отказались от версии о несчастном случае?

— Отказался.

— А я еще нет.

— Вы?!

— Все может быть, Богдан.

— Но ведь наши данные…

— Девяносто девять сотых, Богдан. А если остается хотя бы одна сотая…

— То есть пока не поймаем убийцу?

— Ищи и найдешь! — оптимистически сказал Шугалий.

— А все-таки найдем, — подтвердил Малиновский, и в тоне его не было ни капли сомнения.

Воскресный базар в Озерске всегда собирал много народу. Подводы из окрестных сел заняли всю площадь; тут прямо с возов продавали свиней и птицу, овощи и фрукты. Визжали поросята, гоготали гуси, резко и недовольно кричали индюки, и вдруг сквозь весь этот гвалт прорвалось и повисло над базаром петушиное пение.

Шугалий остановился, пораженный: казалось, любой звук потонет в базарном шуме, а петух перекричал всех. Но тот вдруг оборвал свое пение, будто устыдившись собственной голосистости.

Капитан походил между подводами, наблюдая, как торгуются люди, хотя и не собирался ничего покупать.

Просто любил базары, шум толпы, ее возбуждение, деловитость и даже какую-то праздничность, любил смотреть, как суетятся женщины — каждая стремится купить быстрее и дешевле, боится, что именно того, что ей нужно, не будет или перехватят из-под носа.

А степенные мужчины долго прицениваются, рассматривают товар и обязательно купят не то, чего хотелось бы жене; тут же, на базаре, по этому поводу возникают ссоры, но долго спорить недосуг; говорят, что на другом конце площади поросята почему-то дешевле, и женщины бросаются именно туда, хотя подсознательно понимают, что гоняются за химерой.

Шугалий перешел к деревянным столам с широкими проходами между ними. Миновал рыбный ряд, немного постоял у полуторапудового сома; тот свисал с обеих сторон стола, доставая хвостом и головой до земли, и мордастый, с красным носом мужчина победно смотрел на людей, выражавших свое восхищение его добычей, — такие красавцы сомы даже в Светлом озере попадаются крайне редко.

На соседнем столе лежала куча красных, только что сваренных раков, и Шугалий не смог пройти мимо: купил полтора десятка, решив заглянуть в чайную, куда привезли несколько бочек «Жигулевского».

Больше покупать было нечего. Капитан перешел в ряд, где торговали ягодами, дал себе самому слово обязательно купить перед отъездом ведро брусники — Верочка любит брусничное варенье, а вепрятина с брусникой у Бабинцов была действительно хороша.

Воспоминание о жене несколько опечалило Шугалия: который уже день он в Озерске, а так и не позвонил домой. Вечером надо непременно заказать разговор. Сегодня воскресенье, и Вера дома. Последнюю неделю ночевала в больнице и сейчас отдыхает. Посмотрел на часы — уже проснулась, поэтому решил позвонить сразу: зачем дожидаться вечера?

Шугалий заспешил, словно уже услышал сонный Верин голос совсем близко, так, что можно дотронуться до ее теплого плеча. И на минуту захотелось бросить все — лишь бы сидеть рядом с Верой, смотреть, как причесыва-ется: рукава рубашки опустились, а у нее такие полные и нежные руки. Вера смотрит на него и улыбается только уголками губ; и что за жизнь такая: он дома — она на дежурстве, она дома — он в командировке.

И кто знает, когда ему удастся распутать этот проклятущий клубок?

Шугалий протолкался к воротам, где суровая женщина в мужской соломенной шляпе взимала плату с желающих что-нибудь продать на базаре, и тут увидел Олексу с Ниной. Они стояли чуть поодаль, Олекса держал сетку с картошкой и луком, держал ее как-то неудобно, в полусогнутой руке, а левую положил Нине на плечо и что-то говорил ей — быстро и горячо, может быть, о чем-то умолял. А она не смотрела на него, и глаза у нее были заплаканные.

Народу тут мало, Шугалий подошел совсем близко, мог уже слышать, что говорил Олекса, остановился почти рядом, но они не обратили на него никакого внимания, очевидно не видя и не слыша ничего и никого, занятые только собой.

— Никуда ты не поедешь, — говорил Олекса, заглядывая Нине в глаза, — я не хочу, чтобы ты ехала, и не отпущу тебя.

— Но ведь ты не понимаешь…

— Я все понимаю, и тетка Олена уже сказала тебе…

Хочешь, завтра пойдем в загс?

— Неудобно. На нас уже смотрят…

— Пусть смотрят, лишь бы нам было хорошо.

Шугалий заметил, что Олекса, когда волнуется, краснеет и губы у него смешно выпячиваются, совсем как у ребенка.

— И что ты говоришь! — Нина сердито сбросила его руку со своего плеча. — И как ты можешь так говорить?

Надька ославит на весь город, и люди перестанут здороваться с нами.

— Если бы отец был жив, он понял бы нас!

— Так это же отец!

— И люди поймут.

— И все же нехорошо это. Уеду в Любень.

— А как же я?

— Будешь приезжать ко мне.

— Я не могу без тебя. Оставайся у нас. Тетка Олена никогда не поступит некрасиво, все это знают.

— Я бы осталась, но…

— Вот и хорошо…

— Нет, уеду в Любень.

— Никуда не отпущу тебя! — Олекса бросил сетку с овощами прямо на землю и взял девушку за руки, будто она и правда могла вот так сразу уйти.

Шугалий сделал шаг вперед. Олекса скользнул взглядом, как по незнакомому, заморгал, узнал, улыбнулся капитану, все еще не выпуская Нининых рук.

— Что случилось? — спросил Шугалий.

Олекса снова заморгал, вопросительно посмотрел на девушку и отпустил ее руки.

— Она… — нерешительно начал юноша, словно ожидая Нининого разрешения говорить; девушка опустила глаза, и он воспринял это как разрешение. — У нас такое случилось… Нина ушла из дому.

— Как это — ушла? — не понял Шугалий.

— Они… то есть ее родители, хотят… Понимаете, они нам сказали… — Олекса переступил с ноги на ногу, и Шугалий понял, что юноше неудобно при Нине осуждать ее родителей Нина подняла глаза.

— Говори уж все, — сказала она. — Жадные они, вот… Жадные, а мы не можем…

Олекса положил ей руку на плечо, словно защищая.

— Они хотят, чтобы мы продали дом, — объяснил он уже спокойнее. — И об отцовской лодке договорились, нас даже не спросили. Я думаю, зачем это Федору Антоновичу ключ от лодки, а он, оказывается, покупателю вчера показывал. И Нине скандал устроили, чтобы требовала у меня…

— Не могу я там жить и не вернусь, — со слезами в голосе сказала Нина, — потому что все о деньгах да о деньгах! Сколько стоит, сколько дают… А мне сказали, что я глупа и должна прежде всего подумать о себе, что двадцать пять тысяч на дороге не валяются.