Буря - Страница 144

— Но отныне конец! — сдвинул отец Иван свои широкие брови, и лицо его приняло выражение мрачной и грозной отваги. — Конец, говорю вам! — стукнул он со страшною силой суковатою палкой. — Мой сан воспрещает мне кровопролитие, но горе тому пастырю, кто станет во имя закона умывать свои руки. «Восстаньте, пастыри, и благо сотворите», — рече господь, и мы восстали, все восстали от края до края: кто мечом, кто словом… И горе тому нечестивцу, кто опять вздумает поднять руку на наш храм!

— Оставайся, панотче, с нами, — произнес прочувствованным голосом Богдан, — верю, что с твоим присутствием благословение господне снидет на нас!

— Сойдет, сойдет! Оно уже сошло на всю нашу землю! — заговорил страстным, уверенным голосом отец Иван. — Паны бегут толпами на Волынь и в Корону, пустеют все города и замки, а народ, как речки в море, спешит со всех сторон лавами к тебе!

— А что, отче, — спросил Богдан, — не слыхал ли чего о Яреме? Он, говорят, зол на панов и не хочет приставать к войску. Я послал к нему козаков.

— Послы твои уже дождались высокой чести: красуются на палях в Лубнах.

— Собака! — воскликнул бешено Богдан. — Моих послов? Посмел… посмел!

— Смерть ему, смерть отступнику! — зашумела кругом грозно старшина.

— Так, смерть! — поднял руку отец Иван, и глаза его вспыхнули фанатическим огнем. — Он отрешен от божьего престола, и нет над ним милосердия! Он отступил от веры отцов, он гонит и угнетает родную веру горше латынян, он мучит своих братьев! Но… настанет час. Он уже недалеко… говорю вам — уже и секира при корени лежит!

— Так, отче, — провел рукою по лбу Богдан, — все взвесится на весах правосудия, но смирим же до времени свой гнев, братья… Что дальше? — повернулся он круто к Выговскому.

— Поймали какого–то панка, разбойничал с своею шайкой по хуторам.

— На кол его! — вскрикнул Кривонос. — Всех на кол, по десять за козацкую душу!

— Нет, стой, Максиме, — остановил его движением руки Богдан, — успеем; сперва допросить. Взять его пока под стражу. Я сам приду, а дальше что?

Из справ войсковых ничего, а ждет ясновельможного из Чигирина панна Ганна.

— Ганна… Да что же ты мне раньше об этом не сказал! — воскликнул радостно Богдан. — Ну, так вот что: устрой же ты как следует шановного панотца, а я поспешу, — и, обратившись ко всей старшине, он прибавил: — Прошу вас всех к себе, панове, вечером на добрый келех вина.

Гетман вскочил на подведенного ему коня и, окруженный своею свитой, поскакал к лагерю. Старшина последовала его примеру, только Богун круто повернул в сторону и, сжавши своего коня острогами, вихрем помчался в степь.

Подскакавши к порогу своей палатки, Богдан быстро соскочил с коня и, отбросивши полог, воскликнул радостно:

— Ганно, Ганнусенько, дитя мое!

— Батьку, спаситель наш! — рванулась к нему навстречу Ганна и со слезами припала к его руке.

Несколько мгновений ни она, ни Богдан не в состоянии были произнести ни единого слова. Наконец Богдан приподнял ее голову и вскрикнул с испугом:

— Ты плачешь? Ганнуся, голубочка!

— От счастья, от радости, батьку, — подняла на него сияющие лучистые глаза Ганна, не отирая слез.

— Дитя мое, — прижал ее к себе крепко Богдан и усадил рядом с собой на турецкую оттоманку, на которой еще так недавно возлежали гетманы. — Да ты вся дрожишь! Что с тобою? — сжал он ее холодные руки в своих руках.

— Ничего, ничего, дядьку, — заговорила радостно, прерывающимся голосом Ганна, улыбаясь полными слез глазами, — вижу вас здоровым, счастливым, славным… ох, а тогда, тогда что было?

— Намучилась?

— О господи!

— Жалобница наша! — сжал Богдан ее холодные руки и прижался губами к ее лбу.

— О господи, — продолжала Ганна, — что было тогда! Ляхи кричали, что войско козацкое разбито, что дядько посажен на кол, — мы ничего не знали верного. Но я верила, я надеялась, а кругом поднялись такие ужасные кары, такие муки…

— Несчастные! И вы могли пасть жертвою панской мести!

— Что мы, — перебила горячо Ганна, — там было все войско, вся наша надежда и сила!

— Господь помог нам!

— Так, дядьку, он услышал наши молитвы. О, если бы вы видели, что делается кругом: спешат к батьку, все прославляют его, называют спасителем отчизны, в церквах благословляют его имя!

— Дитя мое! — обнял ее Богдан. — Ты вливаешь мне в душу такую веру, такую крепость, что я и сам себе кажусь Самсоном!.. Но довольно о славе, — произнес он, вздыхая всею грудью, и провел рукою по лбу, — скажи мне, что дома?

— Все благополучно.

— Здоровы дети?

— Все, как один.

— Ну, садись же, расскажи, как перебивались вы, бедные, без меня?

Богдан взял Ганну за руку и снова усадил ее на оттоманку рядом с собой, и между ними завязался радостный, дружеский разговор.

После войн, бурь и казней душа Богдана при рассказе Ганны отдыхала в оживающих снова перед ним давно забытых тихих радостях. Каждая семейная новость доставляла ему огромное удовольствие. Дети здоровы, растут, как грибки после дождя; Катря, Оленка — красавицы дивчата, а Юрко — козачок. В Суботове уже начались работы, устраивают наново всю усадьбу, дядько сам скажет как.

Молча, с тихою улыбкой, слушал Богдан слова Ганны; но время от времени на лице его появлялось мучительное выражение; видно было, что какая–то тайная мысль, которую он не решается высказать, беспокоит его. Наконец, когда Ганна передала все новости, Богдан откашлялся и, перебирая пояс руками, спросил неверным голосом:

— А больше ты ничего не. слыхала, Ганна?

Ганна взглянула на него, и ей стало сразу понятно, о ком хочет узнать дядько. Горькое чувство сжало ее сердце, лицо покрылось слабою краской.

— Нет, дядьку, — произнесла она, опуская глаза, — ничего.

Наступило неловкое молчание. Вдруг полог палатки заколебался, и на пороге появился высокий статный козак.

— Богун! — вскрикнула радостно Ганна, подымаясь с места. Ганна, сестра моя! — подошел к ней козак и, взявши ее за обе руки, крепко–крепко сжал их в своих загорелых грубых руках. — Ну что, довольна ль ты теперь нами?

— Вы наши орлы, соколы! — вырвался у Ганны восторженный возглас.

— Так, Ганно, — подошел к ним Богдан, ласково смотря на обоих, — и этот сокол, — положил он руку на плечо Богуна, — помог нам выиграть Жовтоводскую битву.

— Что я… — тряхнул энергично головою козак, — одной храбрости мало. Но, — вынул он из–за пазухи толстый пакет, — я принес важные новости.

— Что такое? — насторожился Богдан.

— Мои козаки перехватили лядских послов; король скончался.

— О господи, — произнес Богдан и бессильно опустился на табурет. — Что теперь делать? Что делать? — сжал он голову руками и замолчал, опершись локтями о стол.

С глубоким сочувствием молча смотрели Ганна и Богун на искреннее горе Богдана. Наконец Богун заговорил решительным, твердым голосом:

— Жаль короля, гетман, то правда: он один был нашим заступником и доброчинцем и, если бы его воля, дал бы нам равные с шляхтой права; но, несмотря на это, смерть его развязывает нам руки.

— Что ты говоришь? — поднял с изумлением голову Богдан.

— Развязывает нам руки, — повторил Богун, сдвигая свои черные брови. — Когда бы он был жив, мы должны были бы идти против его воли, потому что, как король польский, он не мог бы согласиться на наши требования и должен был бы выступить с войском против нас. Тебе бы было это, гетмане, тяжко, не весело и нам. Но теперь ничто не сдерживает нашей воли. Мы свободны… Там, в Польше, остались одни враги. Вот посмотри, прочти это письмо. Его посылали они к московским воеводам, умоляя их двинуть на нас войска; они выставили нас бунтовщиками, разбойниками, изменниками и просили московского царя соединиться с ними и разбить нас вконец.

Резким движением вырвал Богдан бумагу из пакета. Чем дальше читал гетман, тем грознее и грознее сжимались его брови.