Бурвиль - Страница 16

Смеяться или плакать?

У зрителя, смотрящего комедию, есть еще одна причина, смеясь, испытывать угрызения совести... Ведь комедия, которой мы занимаемся, - комедия Бурвиля (или Чаплина -представителя старшего поколения), вскрывая некоторые характерные черты человека, взятого в социальном контексте, ставит зрителя в двусмысленное положение. Она приглашает его смеяться, тогда как он ощущает, что мог бы плакать, что он должен был бы плакать. Трагична судьба людей, веками бьющихся с изнуряющей и обманувшей их надежды жизнью, за которую они упорно цепляются, и было бы логичнее над нею проливать слезы.

Вот почему возможно, что вопрос об оценке комика где-то вопрос нравственный: имеем ли мы моральное право смеяться над тем, что трагично.

Первая реакция - сказать, что нет. Но чтобы правильно ответить - надо поразмыслить. В самом деле, все знают на собственном опыте, что смех нередко возникает в тяжелую минуту. Бурвиль, тонко реагирующий на такое явление, рассказал мне, как в войну при бомбежке он оказался среди потерявшей голову толпы, укрывшейся в одном доме. И тут кому-то на голову свалился большущий горшок с вареньем, и все расхохотались. Случись в обычной жизни такому горшку с вареньем упасть на голову, и к несчастному подбегут, чтобы с беспокойством осведомиться, как он себя чувствует. Но в драматический момент каждый рад любому предлогу, позволяющему отвлечься от драмы. Смех - разрядка.

Не в этом ли также причина благосклонного отношения к комедии у зрителей из простого народа? Кажется, комедию ценят прежде всего самые обездоленные, поскольку они испытывают органическую потребность в смехе, чтобы не быть раздавленными тяжестью жизни. Похоже, что люди могут трагически воспринимать бремя своей жизни лишь до известного предела, но когда оно становится невыносимым, им не остается ничего иного, как смеяться. Возможно, комедия находится по ту сторону трагедии. Или она - второе лицо трагедии? Более того, разве слезы - самый достойный ответ на трагическую ситуацию? Плакать - значит признать себя побежденным, сдаться. Смеяться - значит перед лицом трагедии подтверждать свою свободу, подтверждать, что отказываешься сдаваться, что сопротивляешься.

Именно это, впрочем, и скрывает за собой комический жест или слово, с виду, казалось бы, лишенное всякого значения. Например, в "Разине" Бурвиль бросается в воду спасать жизнь красотке, и мы видим, как он барахтается, задыхается, едва не тонет сам. Но тут он находит свою шляпу, которая плавала рядом, и надевает ее на голову. Зал мгновенно разражается смехом, потому что этот жест высвобождает зрителей от драмы, утверждая свободу человека перед лицом того, что с ним происходит. Это же событие, рассказанное в драматическом фильме, заставило бы нас разделять страх утопающего, игра актера показала бы его усилия, подсказала, что он вот-вот утонет, то есть победят обстоятельства. С того момента, как Бурвиль водружает себе на голову шляпу, мы знаем, что он сильнее их, он спасся. Этот жест равнозначен заявлению: "Вы прекрасно видите - я плюю на то, что происходит, - для меня важнее всего шляпа". Кстати, этот прием типичен для Бурвиля (заметим, что гэг со шляпой - его выдумка).

Разумеется, речь не о том, чтобы преуменьшить значение драмы и возвеличить комедию. Искусство, как и жизнь, безгранично, в нем хороши все способы выразительности. На мой взгляд, показывать людям их подлинное лицо, напоминая при этом, что порой оно неприглядно, или описывать их жизнь, подводя к мысли, что без борьбы им был бы конец, отнюдь не бесполезно. Но все это уже столько раз подавалось в критическом аспекте, что, пожалуй, добавить к этому осталось совсем немного.

Одиночество человека, абсурдность жизни, неудачи - все это мы уже видали и перевидали... Настолько, что забыли о существовании другого аспекта жизни, вспомнить о котором, мне кажется, весьма полезно.

Другой аспект? Например, воплощенный в лице этого добродушного малого, не хватающего звезд с неба и зачастую попадающего впросак, чуть ли не постоянного объекта насмешек, и все же никогда не впадающего в отчаяние, которого Бурвиль изображает как в драме, так и в комедии, призывая смеяться над трагизмом жизни. Нам представляется, что в утрированной пародии на рядового француза, которая в

свое время принесла Бурвилю первое признание, уже проглядывают черты его типажа - Мсье Как Все, претерпевшего эволюцию от Огюста Буве в "Большой прогулке" до Разини (где, в конечном счете, добрый малый все же одерживает победу). И в фильмах драматического жанра Бурвиль перейдет от показа доброго малого, который сломлен ("Первоапрельская шутка", "Один в Париже", "Избранник мадам Гюссон" и т. д.), к тому же доброму малому, который, хоть и не стал победителем в подлинном смысле слова, все-таки уже не является побежденным ("Ноэль Фортюна", "Луженые глотки").

Народные массы непривычны к тому, чтобы предаваться отчаянию. К счастью! Что стало бы с народом, погрузись он в уныние?

Самая естественная реакция рядового человека на гнет жизни - любыми средствами избавиться от подавленного состояния, потому что он не может позволить себе роскошь быть подавленным - ведь ему надо жить.

Сразу после войны, в 1945 году, французский народ, пережив много драм, предпочитает не плакать, а смеяться. Его устроит любой комик, и в те годы пользуются успехом многие комические актеры, помимо Бурвиля. Но удовлетворяет публику больше тот, кто не просто смешит, а отвлекает от тревог. Бурвиль устраивает ее потому, что он показывает тех, кто еще несчастнее, еще больше обойден судьбой. Но, как мы говорили, актер может стать "звездой", если между ним и его публикой возникнут прочные связи - восхищения или симпатии. Комический актер не может вызывать восхищение. Но если публика 1945 года обеспечила Бурвилю успех, значит, она отнеслась к нему с симпатией. В самом деле, публика видит, как он, высмеивая своего двойника, не изничтожает, не смешивает его с грязью.

Бурвиль издевается над ним и в то же время пробуждает к нему симпатию. Возникает двойное сообщничество: во-

первых, между актером и изображаемым персонажем, во-вторых, между актером и публикой. И с помощью актера-медиума в конце концов достигается сообщничество между публикой и персонажем. Симпатия, с которой относятся к исполнителю, переносится на его персонаж.

Бросается в глаза, что Бурвиль редко берет на вооружение грубость, соленую шутку - да, но в его соленой шутке никогда не бывало такого, что могло бы оскорбить достоинство человека, подорвать его самоуважение.

Поэтому, даже узнавая себя в тех, над кем смеется, зритель не обижается. Все происходит так, словно Бурвиль шепнул ему на ушко: "Мы с тобой и с неба звезд не хватаем и не баловни судьбы, но мы славные люди, а это тоже что-нибудь да значит, а кроме того, раз мы можем над этим смеяться, значит, жив курилка..." И с хрипотцой в голосе, заговорщически подмигнув, он будто добавляет: "Стоит ли себе портить кровь? Все обойдется..."

Вот истоки веселого смеха, который возникает на спектакле с участием Бурвиля, - не раскатами, то громче, то тише, а широкой сильной волной.

О соленой шутке и вульгарности

Признаюсь, лично я соленые шутки не приемлю. И тем не менее не могу не видеть, что соленая или вольная шутка -народная форма реакции на ханжество, извечно навязываемое церковью в вопросах секса, и она - свидетель здоровой природы народа, реакция сродни той, какая была характерна для Рабле и просветителей XVIII века...

Что же касается вульгарности, которую некоторые находят у Бурвиля, то не путают ли они вульгарное и народное? А вольную или соленую шутку делает вульгарной сущность, а не форма. Она зависит скорее от духа того, что говорится, нежели от манеры, в какой это сказано. Не то чтобы я стояла за излишнюю грубость языка (впрочем, Бурвиль никогда ее себе не позволяет: существуют слова, которые никогда не слетают с его уст, ни со сцены, ни в жизни - слова пошлые), но, признаюсь, меня не задевают выражения, утверждающие народный дух. Можно привести много примеров находок Бурвиля, в которых он ломает узкие рамки водевиля и оперетты, ибо он, как сказано о Мольере, "тот опасный персонаж, у которого есть глаза и уши", он не боится выжать из них максимум, заявляя о себе как большой художник в вещах малохудожественных; но считать их грубыми было бы неверно.