Бунт мужчинистов - Страница 5

Однако вскоре подобные поединки стали уже далеко нешуточными. Как только затрагивался вопрос чести, маски и набивные костюмы отбрасывали в сторону, а тщательно оштукатуренный и выбеленный подвал ложи заменялся поляной в лесу на рассвете. Кое-кому удавалось отделаться лишь рассеченным ухом, иной оставался на всю жизнь с изуродованным лицом, но не мало мужчин так и оставались лежать на траве с пронзенной грудью. Победитель с важным видом расхаживал по городским улицам, побежденный, же, даже умирающий или тяжело раненый, упрямо доказывал, что случайно напоролся на антенну своего автомобиля. Кодекс чести требовал от всех, кто каким-либо образом был причастен к дуэли: самих дуэлянтов, секундантов, официальных свидетелей и обязательно присутствовавших на месте поединков врачей, соблюдения строжайшей тайны. В результате, несмотря на громкие протесты общественности и поспешно принятые законы, запрещающие дуэли, очень немногие дуэлянты подвергались судебному преследованию. Мужчины всех общественных слоев начали воспринимать поединок с оружием в руках в качестве единственного разумного способа выяснения отношений между собой по наиболее существенным вопросам.

Небезынтересно отметить, что холодное оружие поначалу широкое распространение получило, главным образом, на востоке США. К западу от Миссисипи двое участников поединка приближались друг к другу с противоположных концов улицы, ровно в полдень с револьверами в кобуре у бедра. Улицу, на которой происходила дуэль, заранее очищали от случайных прохожих и с подчеркнутой учтивостью предлагали местным жителям выступить в качестве официальных свидетелей. После этого секунданты подавали знак участникам поединка, и те начинали сходиться. По следующему сигналу они вытаскивали револьверы и открывали огонь до последнего патрона в магазине. Только после этого дуэлянтов втаскивали в карету «скорой помощи», которая дежурила поблизости с работающим на холостом ходу двигателем. Редко когда кому-либо из участников подобного поединка удавалось завершить его живым и невредимым. Зачастую, к тому времени, когда «скорая помощь» подъезжала к ближайшему госпиталю, врачам оставалось только засвидетельствовать факт смерти обоих. Вечером в местной Ложе мужчинистов разгорались жаркие споры в отношении всех перипетий состоявшегося поединка, которые не могли охладить даже приготовления к похоронам одного или обоих участников.

Но, пожалуй, еще страшнее, чем дуэли по-чикагски, были отдельные группы мужчин — бородатых, при шпагах с сигарами в зубах и обязательным гульфиком, — предававшихся пьяному разгулу на ночных улицах, распевавших похабные песни и выкрикивавших непристойности в зашторенные окна офисов, в которых им доводилось работать днем. И толпы, набрасывавшиеся на активисток Женской лиги и расшвыривавшие в разные стороны негодующих членов лиги вперемежку с их членскими билетами. Таковой была уродливая сторона мужчинизма.

Поллиглоу такой поворот событий тревожил все больше и больше, и он потребовал положить конец беспорядкам. — Ваши последователи переходят все границы, — пожаловался он Мибсу. — Давайте вернемся к теоретическим началам мужчинизма. И не будем выходить за рамки его изначальных атрибутов: гульфика, бороды и сигары. Мы же не хотим, чтобы на нас обрушила свой гнев вся страна.

Но Мибс упорно отрицал все факты проявления звериного оскала мужчинизма. Ну, позволили себе ребятишки пошалить немного — так феминистская пропаганда раздувает это чуть ли не до разгула преступности в масштабах всей страны! А как же в таком случае быть с письмами, которыми его засыпают множество женщин, выражающих удовлетворение в связи с тем, что мужчины, наконец, снова становятся рыцарями и уступают места женщинам в общественном транспорте, помогают в критических ситуациях, в которые то и дело доводится попадать женщинам, и даже защищают их до последней капли крови? Когда же Поллиглоу, продолжая настаивать на своем, попытался урезонить партнера напоминанием о том, что в основе движения лежал чисто деловой интерес — извлечение максимальной прибыли — и что следует и далее рассматривать его именно под таким углом зрения, Мибс великодушно оставил под его попечительством бизнес, но, в свою очередь, напомнил Поллиглоу, что именно он, Шепард Л.Мибс является духовным отцом мужчинизма, непогрешимым его апостолом и непререкаемым авторитетом. Ведь все получилось именно так, как он предрекал. И вообще, что бы он ни говорил, так оно и выходило. А вот Поллиглоу, если ему так уж досаждает мужчинизм, в любое время, когда сам сочтет необходимым, может начать подыскивать что-нибудь иное для всех своих лейблов.

Старику ничего не оставалось делать, как проглотить горькую пилюлю, которой угостил его партнер. Он дружески похлопал могучее плечо Мибса, пробормотал пару примирительных фраз и побрел назад в свой кабинет. С этого дня он стал чисто номинальным главой движения, этаким его зиц-председателем. Он продолжал время от времени появляться перед публикой в качестве отца-основателя, все же остальное время проводил в тиши роскошного небоскреба «Гульфик-тауэр». По какой-то злой иронии судьбы именно в этот самый день к движению присоединилась еще одна, совершенно жалкая, ничем не примечательная фигура, на которую Мибс, упиваясь своим триумфом, не обратил никакого внимания, посчитав ее недостойной даже своего презрения, как в свое время Троцкий отнесся с пренебрежением к Сталину.

В тот день взбунтовались мужчинисты в одном из калифорнийских городов и взяли штурмом местную тюрьму. Вместе с карманниками всех мастей, взломщиками и запойными пьяницами на свободе оказался и некий Генри Дорсблад, человек, который провел в секции, отведенной под содержание неисправимых алиментщиков целых восемнадцать лет. Более, чем кому-либо другому, именно Дорсбладу было суждено придать мужчинизму ярко выраженную политическую окраску и создать особый, характерный только для мужчинизма жаргон, изобиловавший необыкновенно яркими идиоматическими выражениями. Тот, кто когда-нибудь слышал этот жаргон, никогда не забудет его, как и могучий рев, исторгавшийся из тысяч мужских глоток, поющих популярную песнь:

«Кто к нам с Запада идет С гульфиком в помаде?

Всякий сразу узнает Хэнчика Дорсблада!»

«Адскопламенный Генри», «Ханк-Танк», «Ну-ка, выкуси — у Хэнка!», «Мужик из мужиков — Дорсблад!» — вот тот культурный герой, который завладел воображением американцев в еще большей мере, чем когда-то Билли де Кид, он же «Малыш Билли», прославившийся в семидесятые годы девятнадцатого столетия как минимум двадцатью убийствами за неполные двадцать два года жизни и увековеченный в доброй полусотне голливудских фильмов. И подобно Билли де Киду, Генри Дорсблад внешне был самым настоящим замухрышкой.

Необычайно низкорослый, рано облысевший, с безвольно отвисшей нижней челюстью и более чем солидным брюшком, юный Дорсблад не представлял ни малейшего интереса для подавляющего большинства женщин даже как жертва, с которой можно делать все, что вздумается. Тем не менее, хозяйка дома, в котором он снимал комнату, женщина более чем средних лет, заставила его вступить в брак с нею, когда ему было всего двадцать два года, после чего сразу же накупила в рассрочку на двенадцать тысяч долларов самой различной бытовой техники. Естественно, она рассчитывала провести остаток жизни в комфорте и довольстве. Дорсблад вполне оправдывал ее ожидания в течение нескольких лет, вкалывая, как проклятый, на двух работах в полные две смены и еще прихватывая по уик-эндам. Он был квалифицированным программистом компьютеров, начислявших зарплату. В те времена один такой работник вполне мог заменить две бухгалтерии, укомплектованные опытными бухгалтерами, и с лихвой отрабатывал свой довольно высокий заработок. Кроме того, таких программистов было не так уж много, и на рынке труда на них всегда существовал высокий спрос, что позволяло Дорсбладу не очень-то заботиться о завтрашнем дне. Однако изобретение самопрограммирующихся компьютеров положило конец этой безмятежной идиллии. В возрасте двадцати пяти лет Генри Дорсблад обнаружил, что стал жертвой технологического прогресса, пополнив многочисленную армию безработных полуголодных программистов, бродивших по улицам финансовых центров крупных городов Америки в поисках хотя бы поденной работы в какой-нибудь замшелой фирме, никак не решавшейся заменить допотопное, но до сих пор верой и правдой служившее оборудование. Он также отчаянно пытался стать специалистом по обслуживанию аппаратной части новейших самопрограммирующихся компьютеров. Однако двадцать пять лет оказались не совсем оптимальным возрастом для освоения новейшей техники. На таких, как он, работники отделов кадров процветающих фирм смотрели как на граждан, получивших лишь начальное образование и не имеющих должной подготовки для учебы в старших классах средней школы. В течение какого-то времени он еще кое-как перебивался в качестве уборщика помещений, в которых эксплуатировались компьютеры, подметая полы, обильно засыпаемые в течение рабочего дня крохотными круглыми или прямоугольными конфетти, образующимися при работе перфораторов, готовящих программы на перфокартах или перфолентах для компьютеров. Но даже здесь наука и промышленность продвигались вперед семимильными шагами, габариты запоминающих устройств уменьшились настолько, что отпала необходимость в предварительной записи программ на особых носителях, а Генри Дорсблад снова оказался на улице без средств к существованию. Видя, как прямо на глазах тает ее банковский счет, миссис Дорсблад обратилась с жалобой в суд на то, что ее муж не в состоянии содержать семью. Генри Дорсбладу пришлось отправиться за решетку, а миссис Дорсблад удалось получить развод да еще и отсудить алименты — суд счел ее запросы весьма скромными и вполне благоразумными — в размере всего лишь каких-то трех четвертей от наибольшего заработка, который он когда-либо получал ранее. Будучи не в состоянии выплачивать даже чисто символические алименты, в качестве демонстрации честности своих намерений, Генри Дорсблад так и остался в тюрьме как несостоятельный алиментщик. Раз в год на выездной сессии суда, в состав которого входили только женщины, ему задавали один и тот же вопрос: какие усилия он прилагает к тому, чтобы погасить задолженность и тем самым реабилитировать себя в глазах общества. Когда Дорсблад на одной из таких сессий в лукавой попытке уклониться от прямого ответа разразился целой речью, в которой пожаловался на то, что не так-то просто подыскать какую-либо работу, находясь безвылазно за решеткой, то получил серьезнейший разнос да еще схлопотал перевод в камеру особо строгого режима содержания. После этого он совсем замкнулся и озлобился, превратившись в типичного закоренелого неплательщика алиментов. Прошло восемнадцать лет. Его бывшая жена еще трижды вышла замуж, двух мужей похоронила, а третьего тоже упекла за решетку за отказ от уплаты алиментов. Поскольку злостное уклонение от выполнения супружеских обязанностей со стороны его преемников никоим образом не освобождало его самого от ответственности за собственную финансовую несостоятельность, Генри Дорсблад давно уже потерял всякую надежду выйти на свободу. Он научился гнать брагу в бидоне у себя под койкой и, что более существенно, с наслаждением ее глушить. Научился сворачивать сигареты из туалетной бумаги и табака, извлеченного из окурков, притаптываемых охранниками. И еще он научился думать. Он провел восемнадцать лет в размышлениях о том зле, воображаемом и настоящем, которое было ему причинено, восемнадцать лет изучал социальные причины подобного зла, восемнадцать лет читал только таких признанных классиков в области углубленного изучения взаимоотношений между полами, как Ницше, маркиз Де Сад, Мухаммед, Гитлер, Тарбер. Именно к этому периоду его жизни, заполненному глубокими раздумьями и напряженными нравственными поисками, следует присмотреться особенно пристально, если задаться вопросом, почему такое робкое и бессловесное ничтожество превратилось в самого горластого краснобая-агитатора, самого коварного политического лидера своей эпохи. Совершенно иной, новый Генри Дорсблад был выпущен на свободу толпой разъяренных мужчинистов. Он сразу же возглавил шествие как упившихся освободителей, так и опьяненных свободой бывших заключенных, своевременно выведя их из-под готового вот-вот рухнуть, объятого пламенем пожара, здания тюрьмы, и отбивая такт ударами столовой ложки по каске, сорванной с головы одного из охранников, начал разучивать вместе с ними сочиненную прямо на ходу песню, в которой толпа подстрекалась к еще более крупномасштабному бунту.