Бунин без глянца - Страница 17
Марк Алданов (настоящая фамилия Ландау, 1886–1957), прозаик, публицист, близкий друг Буниных:
Несмотря на всю свою славу, Бунин был до конца своих дней очень чувствителен и к лестным, и к нелестным отзывам [4].
Василий Семенович Яновский:
Одно из самых потрясающих признаний, сделанных Буниным (их было не много) ‹…› Раз в «Доминике» (кафе в Париже. – Сост.) поздно ночью, пропустив последнее метро, он мне сказал:
– Даже теперь еще… как только увижу свое имя в печати, и вот тут, – он поскреб пядью у себя в области сердца, – вот тут чувство, похожее на оргазм! [59, 197]
Ирина Владимировна Одоевцева:
Бунин утверждал, что нечестолюбивых писателей нет и быть не может. Только одни это скрывают и ловко прикидываются скромными [37, 108].
Владимир Михайлович Зернов:
Помню Бунина-лауреата на обеде у С. В. Рахманинова. Сергей Васильевич слушает внимательно и словно немного снисходительно, как Бунин рассказывает о происхождении своего древнего рода, о своей поездке в Стокгольм. ‹…› Бунину это нужно, нужен и древний род, и торжество его признания, и слава, и хочется, чтобы эта слава была мировой, всемирной, с лаврами, цветами и рукоплесканиями.
А Рахманинов слушает его, как царь, владеющий безграничным царством, для которого вся эта слава и блеск только «суета и томление духа». Но слушает его доброжелательно, с живым интересом, иногда вставляя свои, немного шутливые, замечания [32, 358].
Антонин Петрович Ладинский:
Как и у всякого человека, были у Ивана Алексеевича и маленькие слабости. Он очень гордился своим дворянством, писал и говорил, что его род уже дал России двух поэтов: Жуковского, сына Бунина и пленной турчанки, и Анну Бунину, а также многих государственных деятелей. Поверим Бунину на слово, хотя что-то не приходилось встречать государственных деятелей в российской истории с такой фамилией, и едва ли это были чиновники выше губернаторского ранга [36, 222–223].
Владимир Пименович Крымов:
Бунин был известен тем, что он нередко кричал: «Я – дворянин Бунин!» Он гордился тем, что он дворянин. «Писателем может стать каждый, если научится хорошо писать, а дворянином надо родиться…» [27, 203]
Зинаида Алексеевна Шаховская:
Проведший детство и юность в захолустном мелкопоместном быту, молодость и зрелость – среди интеллигенции все же разночинной ‹…› И. А. сохранил ностальгию по дворянскому миру, к которому, он помнил крепко, он принадлежал ‹…›. Барство и род уважал он в себе и в других как что-то имеющее некую ‹…› нравственную ценность [57, 204–205].
Ирина Владимировна Одоевцева:
То, что Бунин был особенный человек, чувствовали многие, почти все.
Мы с ним однажды зашли купить пирожные в кондитерскую Коклена на углу Пасси, где я бывала довольно часто.
В следующее мое посещение меня спросила, смущаясь, кассирша:
– Простите, пожалуйста, но мне очень хочется узнать, кто этот господин, приходивший с вами позавчера?
Я не без гордости ответила:
– Знаменитый русский писатель.
Но ответ мой не произвел на нее должного впечатления.
– Писатель, – разочарованно повторила она. – А я думала, какой-нибудь гран-дюк. Он такой… такой, – и она, не найдя подходящего определения, характеризующего Бунина, принялась отсчитывать мне сдачу.
Мне часто приходилось замечать, что Бунин притягивал к себе взгляды прохожих на улице [37, 298–299].
Собеседник
Георгий Викторович Адамович:
Все встречавшиеся с Буниным знают, что он почти никогда не вел связных, сколько-нибудь отвлеченных бесед, что он почти всегда шутил, острил, притворно ворчал, избегал долгих споров. Но как бывают глупые пререкания на самые глубокомысленные темы, так бывает и вся светящаяся умом и скрытой содержательностью речь о пустяках. У Бунина ум светился в каждом его слове, и обаяние его этим усиливалось [3, 128–129].
Василий Семенович Яновский:
С ним нельзя было, да и не надо было, беседовать на отвлеченные темы. Не дай Бог заговорить о гностиках, о Кафке, даже о большой русской поэзии: хоть уши затыкай. Любил он чрезмерно Мопассана, которого французы не могли считать великим писателем, как и американцы Эдгара По! ‹…› Боже упаси заикнуться при Бунине о личных его знакомых: Горький, Андреев, Белый, даже Гумилев. Обо всех современниках у него было горькое, едкое словцо, точно у бывшего дворового, мстящего своим мучителям-барам. ‹…›
Вспоминаю ночные часы, проведенные в обществе Бунина, и решительно не могу воспроизвести чего-нибудь отвлеченно ценного, значительного. Ни одной мысли общего порядка, ни одного перехода, достойного пристального внимания… Только «живописные» картинки, кондовые словечки, язвительные шуточки и критика – всех, всего! Кстати, Толстой крыл многих, но обидели его не Горький с Блоком, а Шекспир и Наполеон. ‹…›
Это был умный, ядовитый, насмешливый собеседник, свое невежество искупавший шармом [59, 313–317].
Серж Лифарь. Из письма А. К. Бабореко. 6 февраля 1974 г.:
Язык его был как лезвие бритвы. Большей частью ядовитое, когда он не щадил никого [5, 141].
Георгий Викторович Адамович:
Меня смущал и стеснял его иронический тон в беседах, правда, добродушный. Бунин подтрунивал «над всеми вами, декадентами» и вдруг пристально смотрел в глаза, когда говорил что-нибудь, по его мнению, существенное, важное, будто проверяя: понял, одобрил или ничего не понял и потому заранее отвергает? Спорить он не любил, споры быстро прекращал… [3, 113]
Ирина Владимировна Одоевцева:
Возражений он не переносил. Он привык к тому, что все благоговейно слушают его, не решаясь прервать.
Как-то на другом обеде, когда Бунин был на редкость в ударе и без устали рассказывал о дореволюционной жизни Москвы и о Художественном театре, – один из гостей вдруг прервал его:
– Позвольте, Иван Алексеевич, а по моему мнению…
Бунин через плечо окинул его уничтожающим взглядом и с нескрываемым изумлением почти пропел:
– По вашему мнению, – растягивая и подчеркивая «вашему». – Скажите, пожалуйста… – будто не допуская возможности своего мнения у человека, осмелившегося прервать его.
Тот настолько смутился, что, багрово покраснев, уже не в силах был высказать «своего мнения», а Бунин, брезгливо усмехнувшись и пожав плечами, продолжал, как ни в чем не бывало, свой рассказ, не отдавая себе отчета, что он смертельно обидел человека [37, 232–233].
Георгий Викторович Адамович:
Не уверен, что правильно было бы назвать его блестящим собеседником, златоустом, по-французски «козэром», кем-то вроде Анатоля Франса. ‹…› Ораторских способностей у Бунина не было никаких, в противоположность Мережковскому… ‹…› Бунин вовсе не был красноречив. Но когда он бывал в «ударе», был более или менее здоров, когда вокруг были друзья, его юмористические воспоминания, наблюдения, замечания, подражания, шутки, сравнения превращались в подлинный словесный фейерверк. Он был не менее талантлив в устных рассказах, чем в писаниях… [3, 113]
Вера Николаевна Муромцева-Бунина:
Ему нужно и интересно было вести разговоры только о том, что в данное время его занимает [35, 456].
Нина Николаевна Берберова:
Трудно общаться с человеком, когда слишком есть много запретных тем, которых нельзя касаться. С Буниным нельзя было говорить о символистах, о его собственных стихах, о русской политике, о смерти, о современном искусстве, о романах Набокова… всего не перечесть. Символистов он «стирал в порошок»; к собственным стихам относился ревниво и не позволял суждений о них ‹…› смерти он боялся, злился, что она есть; искусства и музыки не понимал вовсе; имя Набокова приводило его в ярость. Поэтому очень часто разговор был мелкий, вертелся вокруг общих знакомых, бытовых интересов. Только очень редко, особенно после бутылки вина, Бунин «распускался», его прекрасное лицо одушевлялось лирической мыслью, крупные, сильные руки дополняли облик, и речь его лилась – о себе самом, конечно, но о себе самом не мелком, злобном, ревнивом и чванном человеке, а о большом писателе, не нашедшем себе настоящего места в своем времени [10, 300–301].