Бумеранг не возвращается - Страница 7

В Большом театре Маша бывала и прежде, но каждый раз здесь все как бы вновь поражало ее своим масштабом и великолепием. «Лебединое озеро» она впервые видела еще девочкой, второклассницей. Теперь она смотрела балет будто впервые. Тема романтической любви Одетты и Зигфрида волновала ее. Тревога за их светлое и чистое чувство вызвала у Маши слезы. Поймав на себе внимательный взгляд Роггльса, она смутилась и отвернулась.

В антракте между третьим и четвертым действием они вместе вышли в фойе. Роггльс предложил зайти в буфет, но девушки отказались. Люба была оживлена и болтала за двоих. Машенька еще под впечатлением третьего действия молчала, прислушиваясь к разговору Любы и Роггльса.

— Простите, — извинился Лавров, подойдя к Роггльсу, — ваш коллега забыл на столе сигареты. Не откажите в любезности передать ему эту пачку.

— Очень жаль, но вряд ли я в ближайшее время увижу его, — вежливо ответил Роггльс и, взяв девушек под руки, чем окончательно смутил их, направился дальше.

— Скажите, — спросила Люба, — вашему коллеге за этот поступок в буфете что-нибудь будет?

— Дежурный секретарь посольства прочтет ему скучную лекцию о вреде пьянства и отправит на своей машине в гостиницу, — улыбаясь, ответил Роггльс.

— Правда, что у вас неприятности? Когда вы вернетесь домой в Марсонвиль, они вас… ну… я… — так и не договорив, Машенька смутилась и покраснела.

— А что вам известно о моих неприятностях?

— Все. Я читала в газете. Они заставили мать отказаться от вас. За что? За правду?

— У нас в Альтаире говорят: «Леди Трабл приходит к вам в дом, принимайте ее всерьез и надолго». «Трабл» по-русски «огорчение».

— Я знаю. Мы учимся в институте иностранных языков, на английском.

— На каком курсе?

— На третьем.

— А вы оставайтесь здесь, у нас, в Советском Союзе, — сказала Люба.

— Если все мы будем покидать родину, кто же будет бороться со средневековым варварством господ морисов поджей?

После спектакля они вышли вместе. Люба жила поблизости, в Брюсовском переулке. Она простилась и пошла одна. Машенька жила в новом высотном доме на Котельнической набережной. Роггльс предложил девушке отвезти ее в такси, но Машенька отказалась, и они пошли пешком через Красную площадь.

Ветер утих. Шел крупный, пушистый снег. На металлическом остове будущего дома в Зарядье вспыхивали слепящие огни электросварки.

Они шли по набережной молча. Рядом с Роггльсом, высоким и сильным, Машенька казалась маленькой и даже хрупкой. Девушка чувствовала, как тепло его руки проникает сквозь рукав шубки, поднимая в ней какое-то новое, еще неизведанное, волнующее чувство.

В Целендорфе, юго-западном районе Берлина, на Клейаллее, улице особняков и вилл, впрочем, как и везде на Западе, реклама «Кока-кола» назойливо лезла в глаза, настойчиво заявляя о себе с крыш автобусов и со стен домов, из жерл репродукторов, с экранов телепередач и кино.

По тому, как Адам Кноль рассматривал шикарный плакат «лучшего в мире напитка», можно было заключить, что «вдохновляющий», «возбуждающий» и «дающий все радости жизни» «Кока-кола» был пределом его желаний.

С утра Адаму Кнолю не удалось промочить горло, кружка баварского пива была для него недосягаемой мечтой. И все-таки его интересовал не «напиток радости». Рассматривая плакат, Кноль внимательно наблюдал за человеком, ожидающим машину. В руке этого человека, одетого в костюм вызывающего бутылочного цвета и песочное пальто, был портфель из тисненой кожи с серебряной монограммой.

Человек небрежно переложил портфель под мышку, засунул руку в карман и вышел на середину проезжей части. Отсюда перед ним открывалась перспектива Клейаллее. Но машины, по-видимому, не было, так как Пижон (Кноль окрестил обладателя портфеля Пижоном) вернулся на тротуар.

Адам Кноль, как он говорил сам, «был геологом по исследованию карманных недр». Сумочки и портфели были не по его специальности, но… «Кто знает, — думал он, — быть может, кружка пива и порция сосисок таятся как раз в этом портфеле с монограммой?»

Фланирующей походкой богатого бездельника Кноль направился к Пижону. Он шел не торопясь, но в эти минуты все его жилистое, сильное тело как бы аккумулировало энергию для предстоящего броска.

Через минуту, слыша за собой свистки и крики, Кноль, минуя проходной двор, выбежал на Лимаштрассе и, на зависть любому спринтеру, за пять минут финишировал на площади вокзала Целендорфвест. Здесь, заскочив в ворота дома, он засунул портфель под брючный ремень, застегнул пиджак и, тяжело дыша, вышел на площадь. Заметив приближающийся по Лимаштрассе полицейский мотоцикл с Пижоном на багажнике, Кноль выбежал на платформу вокзала и успел вскочить в вагон пригородного потсдамского поезда. В последний момент, увидав, что бывший обладатель портфеля вцепился и повис на поручнях хвостового тамбура, Кноль стал быстро перебираться в головной вагон и, не доезжая Фриденау, выпрыгнул из поезда на ходу. «Черт возьми! — подумал Кноль, озираясь по сторонам, — Пижон мне наступает на пятки. Видно, в этой штуковине столько марок, сколько пуха в перине господина инспектора!»

По Альзен Фреге Адам Кноль быстро добрался до Вильмерсдорфа, вскочил в сименсштадтский поезд, вновь соскочил на Кайзердамм и пересел в автобус, идущий на восток в Тиргартен-парк. Только здесь Кноль почувствовал себя в безопасности, он мог отдышаться и собраться с мыслями.

Конечно, он поедет сейчас к фрау Кениг. Плоская, как гладильная доска, вдова налогового инспектора Амалия Кениг жила в районе Лихтенберг на Леопольдштрассе. Адам Кноль с «добычей» был здесь всегда желанным гостем.

Когда, внезапно затормозив, автобус швырнул пассажиров вперед, Кноль, чтобы удержаться на ногах, схватился руками за поручни, портфель выскользнул из-под ремня и упал на пол. Подняв портфель, Кноль оглянулся и встретился глазами с полицейским.

Потертый и выгоревший на солнце костюм Кноля, рваная дамская вязаная кофта под пиджаком, улыбающиеся башмаки с откровенно вылезшим большим пальцем правой ноги были в таком непримиримом противоречии с шикарным портфелем, что даже сам Адам Кноль это понял и заторопился к выходу. Заметив это движение Кноля, полицейский протиснулся за ним и вежливо представился:

— Сержант народной полиции Генрих Шютц.

— Очень приятно, Карл Фишер, служащий, — выдавив подобие улыбки, ответил Кноль.

— Господин Фишер, гравер этой монограммы ошибся, ваши инициалы «К» и «Ф», а на портфеле «Э» и «Ц»!

— Господин шуцман, я купил эту штуку еще на рейхстаговке…

С автобуса они сошли вместе. Полицейский так крепко держал Кноля за локоть, что у него затекла рука.

До отделения полиции они шли молча, улыбаясь друг другу, точно старые друзья. Затем портфель перекочевал на стол дежурного и Кноль почувствовал, как мечты о кружке пива, сосисках и гостеприимстве фрау Кениг начали испаряться.

Из состояния горькой обиды и разочарования его вывел голос дежурного:

— Подойдите ближе!

Адам Кноль подошел к барьеру, отделяющему стол дежурного от приемной полицейского отделения. Дежурный протер очки, еще раз внимательно посмотрел на «Карла Фишера» и сказал сержанту Шютцу:

— Его фотографий у нас больше, чем Дюрера в Национальном музее! Это же Адам Кноль, по кличке Ротбаке!

У Адама Кноля по поводу этой клички в свое время были крупные неприятности с третьим рейхом: молодчики Гиммлера решили, что «красная морда» суть политические убеждения Кноля. Его спасла лишь репутация старого жулика. Что же касается физиономии Кноля, то она у него была действительно красной, в мелкой завязи склеротических сосудов, и меткая кличка Ротбаке прилипла к нему, как муха к варенью.

— Итак, вы утверждаете, что этот портфель ваш? — спросил дежурный.