Бумажный занавес, стеклянная корона - Страница 12
Олеся осталась без репертуара.
Отсутствие песен – творческая смерть для любого исполнителя. Для Гагариной захлопнулись все двери, которые она считала оставленными далеко за спиной в этом длинном коридоре, ведущем к залу славы. Ее словно отшвырнуло назад.
Развод – вот лучшая машина времени. Тебя может отбросить в прошлое, где глаза твои еще не сочатся усталостью, а губы сложены в полуулыбку, а не скорбную гримасу. Помолодеешь, снова захочешь петь и танцевать, будешь смеяться над глупыми шутками, как девчонка, и утром думать не о том, чем накормить вечером проголодавшегося и беспомощного, как новорожденный барашек, мужа, а о том, сколько радости принесет грядущий день.
Но может случиться иначе. После развода проснешься старухой. Бездушное зеркало выплеснет тебе в лицо не твои двадцать семь, а на полвека больше. Кто безжалостно проштамповал твои нежные веки серо-коричневыми печатями горя? Кто украл у тебя кусок жизни, ничего не дав взамен?
Олеся в одночасье подурнела так, что ее не узнавали друзья.
Но самое главное – она онемела. Нет, голос остался при ней. Но песни-то у Олеси отобрали.
А кому нужна певица, которой нечего спеть?
Концерты были в один момент отменены. Все передачи и шоу, где Олеся должна была принимать участие, отозвали свои приглашения. У нее не осталось даже возможности зарабатывать на корпоративах: никого не интересовал ее детский репертуар двадцатилетней давности. Все хотели «Принцессу и ковбоя» и «Мое королевство».
Менеджер сбежал. Организатор ее концертов с извиняющейся улыбкой пожал плечами: прости, Леся, но я работаю с Мусатовым.
Всем людям свойственно желание ставить на победившую лошадь. Конечно, альтруисты встречаются везде. Но даже они не станут поддерживать кобылу, сломавшую все четыре ноги.
Через месяц после развода Олеся Гагарина очутилась в полной изоляции.
В это же время тяжело заболела бабушка, и мать металась между дочерью и больной старухой. Опоры рушились одна за другой. Все прежние заповеди потеряли значение. В возникшей пустоте Олеся не знала, за что ей ухватиться.
И тогда на помощь пришла еда.
Поесть Олеся Гагарина любила всегда. Ей приходилось держать себя в руках и жестоко ограничивать. Котлеты? Ни за что! Оладьи? Только у мамы, пару раз в год. Обожаемое сало? Забудь и думать, милая!
Но теперь еда стала единственным другом. Олеся ела то, что так долго запрещала себе, и на короткое время боль отступала.
Общеизвестно, что чудеса – прерогатива волшебников. Но мало кто знает о том, какое чудо может сотворить тарелка жареной картошки. А уж как дивно заглушает душевную боль торт «Наполеон», догадываются лишь те, кто использовал его в тяжелую минуту.
Олеся взялась заедать свое горе всерьез. Она постоянно что-то жевала, и в это время ей было сытно, спокойно и хорошо. Все случившееся с ней значило меньше, чем добрая тарелка щей со сметаной – на то время, что Олеся была занята этими щами.
Однажды, доставая из-под кровати завалившийся носок, Гагарина наткнулась на весы и из любопытства взгромоздилась на них. Собственный вес ее не ужаснул, а рассмешил. Девяносто килограмм! Из недавней передачи Дроздова она помнила, что именно столько весит взрослая особь орангутанга.
Олеся засмеялась громче, вскинула руки и выразительно почесала себя под мышками.
Ну как, похожа?
Из зеркала на нее скалился самый толстый в мире орангутанг с бесконечно усталым взглядом.
В этот момент Олеся могла сказать себе очень многое, и если не повернуть время вспять, то перевести на другие пути поезд, несущий ее под откос. Почти каждый человек в своей жизни проходит через точку возврата и, оглядываясь назад, может вспомнить, где он принял неверное решение. О верных вспоминают гораздо реже или забывают совсем.
Олеся Гагарина надолго запомнила то утро, когда она стояла перед зеркалом в растянутой майке и изображала обезьяну. Именно тогда она и сказала себе: «Уже поздно что-то менять».
И поезд, громыхая и сотрясаясь всеми вагонами, понесся вниз, набирая скорость.
– Сюрприииииз!
Сергей Бабкин не успел опомниться, как отовсюду посыпались люди. В первую секунду ему показалось, что вокруг собралась огромная толпа. Во вторую он сориентировался и сообразил, что здесь всего четверо. Из-за ширмы вывалилась хохочущая балерина, к ней присоединилась Кармелита, прятавшаяся за шторой, а шкаф выпустил из своего нутра раскрасневшихся супругов Вороных. Анжела скалила острые зубки, Никита вытирал пот со лба.
– Ух… ну, мужик, видал бы ты свою физиономию!
– Нет, вы гляньте, гляньте на него! Ха-ха! Купился!
– Андрюша, вставай!
Ящик заскрипел.
– Помогайте! – раздалось оттуда.
Толкаясь, шумя и хохоча, столпились вокруг и вытащили картинно согнувшегося Решетникова.
– Поясница моя, поясница!
– Андрюшенька, ты был бесподобен!
Кармелита расцеловала администратора в обе щеки.
– Грим смажешь, милая.
– Дайте кто-нибудь полотенце!
– Нет, как он глаза выпучил, а? Видали?
Гогот, шутки, похлопывания по плечу. Сергей почувствовал себя участником карнавала, вокруг которого кружатся звериные рыла.
– Очень смешной розыгрыш, – без улыбки сказал он.
– А не надо нос совать куда не следует! – пропела Медведкина, недобро улыбаясь. – Ко мне сунулся, к Богдану залез. Везде ходит, вынюхивает…
– Здесь, малыш, так себя нельзя вести, – низким голосом сказала Кармелита. – Будешь выглядеть дураком.
Все правильно. Именно дураком себя Бабкин и чувствовал. Купиться на такой примитивный розыгрыш! Больше всего жаль было собственную спину. Все-таки тащить и сундук, и Решетникова, пусть даже с помощью водителя – это вам не кот начхал.
– А вас мама в детстве не учила, что шариться по чужим вещам нехорошо? – прищурилась Анжела.
Ее муж поднял палец с таким видом, словно собирался произнести откровение.
– А ведь он, девки, спереть что-нибудь хотел!
– А что? У меня с собой, между прочим, камушков на пять миллионов! – Медведкина прижала руки к груди.
– Ваши камушки все-таки не шестьдесят килограмм весят, я надеюсь? – мрачно сказал Сергей.
Но его не слушали.
– Надо и другие вещи проверить! – волновалась балерина.
– Пустили козла в огород…
– Доверили человеку вещь донести, а он!
И все громче, быстрее, напористее. Бабкин никогда бы не подумал, что четыре человека способны производить столько шума. «Певцы. Глотки драть горазды».
– А что у нас тут за веселье?
Сам Богдан, а за ним Олеся и Виктор Бантышев ввалились в комнату. Из-за спины Бантышева робко выглядывала «бедная родственница». Сразу стало очень тесно.
– Неужели клюнул? – обрадовался Бантышев.
Грегорович гулко захохотал и похлопал себя по животу.
– А я ставила на вас, – протянула Олеся с укоризненной гримаской, обращаясь к Сергею. – Экий вы, мужчина, нестойкий!
Похоже, сказал себе Бабкин, все были в курсе намечавшегося развлечения. Но винить, кроме самого себя, некого: не полез бы, куда не следует, не стал бы посмешищем.
– Представьте, каково было Андрюше трястись в этом ящике!
– Между прочим, спина до сих пор болит!
Бабкин запоздало пожалел, что не грохнул свою ношу об пол.
– Э-э, в честь чего движуха? – нараспев протянули сзади.
Джоник стоял в дверях и, прищурившись, разглядывал всю честную компанию. За его спиной темной глыбой высился Жора.
– Телохранитель твой отличился, – со смешком сообщил Грегорович.
Вокруг захихикали.
Джоник обвел всех глазами, и взгляд его остановился на Бабкине.
– Что значит – отличился? – неприятным голосом спросил он.
– Ах, Ринатик, это всё я виновата! – с улыбкой женщины, которой все всегда прощают, заворковала Медведкина. В ее исполнении все эти ужимки и ухмылки смотрелись, как попытка престарелой воспитательницы детского сада сыграть снежинку на утреннике. – Но ты ведь извинишь меня, правда?
Джоник на снежинку не клюнул.