Булавин (СИ, ч.1-2) - Страница 16

  После разных вариантов, я запаковал записки в плотную ткань, подорвал половицу в своей комнате, и спрятал бумаги в подпол. Пусть лежат до лучших времен, которые обязательно когда-нибудь настанут.

  Затем, сделав свой первый тайник, я решил выйти в городок и прогуляться, так как от местной жизни и от друзей прежнего Никифора отстраняться не надо. И вскоре, прогуливаясь по улочкам города и общаясь со своими ровесниками, я отвлекся от тяжких дум и размышлений. Но не надолго. Память Богданова, вот же гадство, подкинула очередное воспоминание, письмо казаков, воевавших в Польше к светлейшему князю Александру Меньшикову.

   "Светлейший князь и милостивый государь Александр Данилович. Бьют тебе челом сироты вашего походного донского войска казаки города Черкасска и юртовые калмыки, которые на службе великого государя в Польше. Мы вышли из города Черкасска в начале 1707-го года и служим великому государю по нынешний 1708-й год в Польше не выезжая. Стало нам ведомо, что калмыки, которые кочуют за Волгой и по Салу забрали на Дону наших жен и детей в полон, а дома наши разорили и что было пожитков, то все забрали. Мы просим вашего светлейшего и милостивейшего указа о том, чтоб нас, сирот своих, отпустить домой на Дон и отыскать бы нам у тех (калмыков) жен своих и детей. Хотя на окуп выкупить, чтоб они, калмыки, не запродали наших жен и детей в дальние страны. Светлейший и милостивейший князь государь, смилуйся над нами, сиротами своими, и не дай в конец разориться, а мы, сироты ваши, и впредь ему, великому государю, рады будем служить. Смилуйся, пожалуй!"

   Вот ведь как было. Люди за царя и его интересы со шведами воевали, а царские прихлебатели их семьи в рабство угоняли. Где справедливость и правда, и нужен ли такой царь, который подобное допускает? Справедливости нет, потому что она только для тех, кто силу имеет, и готов за свою свободу биться. И я за нее любому глотку рвать стану, дабы не было такого, что детей малолеток об камни головами прикладывали, а пленных казаков вешали и по Дону плотами к морю спускали. Пусть же каждая тварь, что на мою родную землю покусится, в нее же и ляжет.

   В общем, погулять мне более не удалось. Снова накатила забота и, посетовав на избирательную память Богданова, которая выдает целые куски текста, но не помнит, как производить динамит, я вернулся домой и до темноты возился с оружием, а что нового вспоминал, то все записывал.

   Так пролетел еще один день моей жизни, а следующим утром появились боевики Лоскута, предупредившие нас с сестрой, что к Бахмуту направляется сотня казаков из ближних людей войскового атамана Лукьяна Максимова. Пришлось нам срочно собирать вещички, седлать коней и на всякий случай бежать в сторону Сечи.

  Лукьян Хохол поглаживал своего коня по шее и шептал ему на ухо успокаивающие слова. Нельзя выдавать себя излишним шумом, а то все дело прогореть может. Генеральный судья Кочубей что-то заподозрил и запер свою дочь Матрену на родном хуторе Диканька, а посланный к Мазепе гонец вернулся со словом гетмана, что пока ему не предоставят девушку в целости и сохранности, никаких переговоров между ним и сечевиками не будет.

  Куренной атаман вспомнил сделанный для него Семерней список с любовного гетманского письма и улыбнулся.

  Престарелый, но все еще бодрый гетман писал своей возлюбленной:

  "Мое сердечко, мой розовый цветок. Моя любимая и наимилейшая Мотроненько. Сама знаешь, как я до безумия люблю тебя".

  Да и Матрена Кочубей хороша, постоянно отвечала ему, подогревая чувства Ивана Степановича:

  "Хоть сяк, хоть так будет, а любовь между нами не отменится".

  Сечь кипела и бурлила, никто не впускался и не выпускался, казаки собирали войсковые обозы, готовили и починяли оружие, перековывали лошадей, и не хотели, чтобы царевы шпионы раньше времени прознали об их грядущем походе. Благодаря усиленным мерам по соблюдению тайны, были отловлены пять лазутчиков: двое московских, один турецкий, один гетманский, да еще один из Речи Посполитой. Московских агентов долго пытали и вызнали про всю сеть, раскинутую по Малороссии и Украине, турка и ляха придержали, а через гетманского вышли на связь с Мазепой.

  С гетманом договориться было жизненно важно, а потому, недолго думая, атаманы решили Матрену выкрасть. Дело это было нелегкое, у Кочубея казаков для охраны родного дома хватало и, враждуя с Мазепой, он всегда был начеку. Однако за дело взялись пятеро лучших пластунов на всей Сечи, да еще Петр Семерня был внутри, обещал усыпить собак, и по возможности подпоить стражу.

  Пластуны ушли в сторону хутора, а Лукьян с десятком казаков затаился в балке неподалеку, чтобы если будет погоня, то отвлечь ее и увести в сторону. Ожидание - одно из самых тяжких человеческих чувств, но сечевики воинами были опытными, не раз в засаде турка, крымчака или ляха караулили, и потому, никак не выдавая своего присутствия, терпеливо ожидали возвращения мастеров скрадывания.

  Наконец, в сопровождении Семерни и Матрены появились пластуны. Они вскочили на заранее приготовленных лошадей и обходными путями помчались в сторону Батурина, в гетманское местожительство Гончаровку.

  Лукьян и его казаки до выезда на дорогу своими лошадьми затоптали их следы. Затем неспешно пересекли реку Ворсклу, миновали село Гавронцы и повернули в сторону Сечи. Где-то к полудню их догнали. За беглянкой вдогонку кинулся сам полтавский полковник Иван Искра, в эту ночь гостивший на хуторе Кочубея. Сечевики не скрывались и не убегали, но к возможному бою приготовились. Хохол и его люди достали пистоли и проверили, ладно ли выходят сабли из ножен, не заржавели ли кормилицы и поилицы.

  - Стой! - донесся до сечевиков громкий окрик, и они остановились.

  С полковником было полтора десятка реестровых казаков, небольшой перевес над сечевиками, и Искра, оглянувшись на своих воинов, грозно спросил:

  - Кто таковы, собачьи дети и откуда путь держите?

  Куренной атаман Искру узнал и, резко поворотив коня, рыкнул в ответ:

  - А кто это лает и на вольных людей орет понапрасну?

  Давно уже полковник ни от кого не получал отпора и, раскрыв рот, будто вытащенная из воды рыба, не зная что ответить, молчал. Но вот, он опомнился и разразился на казаков бранью. Лукьян сотоварищи ответили, и быть бы бою, но на дороге появился еще один отряд в три десятка сабель. Это Костя Гордеенко, беспокоясь за товарищей, выслал им на встречу своих верных казаков из сиромашных. Полковник с реестровыми отступил и, убедившись, что ошибся, Матрены Кочубей с сечевиками не было, с пустыми руками вернулся в Диканьку.

  Тем же вечером генеральный судья, решивший, что дочь похитил гетман и его люди, сел писать на Мазепу донос во многих пунктах, высказывая к нему все свои претензии. Вот такими были некоторые из них:

  6. В один из последовавших затем дней, гетман говорил мне: "Дошли до меня достоверные слухи, что шведский король хочет идти на Москву и учинить там иного царя, а на Киев пойдет король Станислав с польским войском и со шведским корпусом генерала Реншильда. Я просил у государя войска оборонять Киев и Украину, а он отказался, и потому, нам поневоле придется пристать к Станиславу".

  8. В этом году 28 мая сербский епископ Рувим говорил нам, что был он у гетмана в Гончаровке, и гетман при нем печаловался, что государь обременяет его требованием доставки лошадей.

  9. В этом году 29 мая дочь моя призвана была им в Гончаровку крестить жидовку и в этот день, за обедом, он сказал: "Москва возьмет в крепкую работу малороссийскую Украину".

  16. Мазепа несколько раз посылал полтавского казака Кондаченка и другого человека, по прозванию Быевский в Крым и в Белогородчину к татарским салтанам и к самому хану. Кажется, это он делал для того, чтобы расположить их к себе и, в свое время, употребить на свои услуги.