Букет из Оперного театра - Страница 1

Серия «Ретророман» основана в 2015 году

Художник-оформитель Е. А. Гугалова

В павильонах кинофабрики «Мирограф». Синяя орхидея. Последняя сцена мадемуазель Карины. Кража алмазов Эльзаканиди

Одесса, весна 1918 года

Яркие лампы съемочных камер выключили, и по павильону кинофабрики тут же разлилась пленительная прохлада, пришедшая с моря. В перерыве между съемками стоял такой шум, что сложно было не только понять какие-то слова, но и перекричать этот оглушающий, пестрый и все же пленительный хор. Стая девушек-статисток в шелковых шальварах толпилась вокруг помощника режиссера, пытаясь шутками привлечь его внимание.

Снимали восточную драму из жизни персидского шаха под рабочим названием «Любовь и смерть», и съемочные павильоны были разукрашены разноцветными шелками костюмов актеров, которые, тем не менее, все равно нельзя будет разглядеть в фильме, ведь там были только два цвета – белый и черный, и пестрые, многоцветные в жизни одеяния статисток сливались в фильме в единую темную полосу.

Актрис, изображавших наложниц шахского гарема, было не много – большая массовка еще не помещалась в кадр, несмотря на то что некоторые экспериментаторы изо всех сил пытались расширить возможности камер, работая и с движением, и с ракурсом. Однако это было достаточно сложно. Из-за дороговизны киносъемочной пленки сцены снимались сразу набело, без всяких подготовительных дублей и кадров, а потому делать это приходилось с того самого ракурса, который был самым удачным в предыдущий раз. Фильмов снималось много, и работа операторов была доведена почти до автоматизма, чтобы не тратить лишнее количество драгоценной пленки, а сразу выдавать готовый качественный результат.

Больше всего все актеры, участвующие в сценах фильма, обожали момент, когда на съемочной площадке выключали лампы-прожектора, которые были такими горячими, что могли обжечь кожу. От них немилосердно растекался грим, и лица сразу становились похожими на подтаявшую восковую маску. И его снова и снова приходилось поправлять.

Когда же выключали лампы и камеру, и режиссер подавал знак, что сцена снята, в воздухе тут же разливался благодатный шум того неповторимого мира, который навсегда изменял жизнь тех, кто хоть раз прикоснулся к нему.

Это за стенами павильонов кинофабрики свирепствовали разруха, голод, война, погружая рухнувший мир в пучину отчаяния и хаоса. Здесь же царил мир совершенно другой – живущий по своим собственным законам, не имеющий ничего общего с печальной реальностью.

Двое мужчин прогуливались вдоль дорожек сада, окружавшего стеклянный павильон. Стояла середина весны, воздух был кристально чистым и свежим, в нем только-только появился аромат распускающейся зелени, особенно остро и пряно чувствовавшийся именно здесь. Павильоны кинофабрики специально были построены в самом красивом месте, над морем, с тем, чтобы внутри всегда был самый лучший свет. А полоса далекого моря с обрывом казалась сказочным царством вдохновения, способным побудить к любым подвигам. В том числе и к самым тяжелым в новом виде искусства, которое только пришло в мир.

Но несмотря на красоту, мужчины были сосредоточены и хмуры, и, судя по выражениям их лиц, они не замечали ни красивого весеннего дня, ни моря, сверкающего, как драгоценность в свете солнца, ни даже стайки кокетливо одетых в восточные костюмы девиц, которые все норовили специально попасться им на глаза.

– Не нравится мне все это… – хмурился деловитый и серьезный режиссер фильма, молодой мужчина с растрепанной черной как смоль бородой. Несмотря на молодой возраст, он уже успел прославиться благодаря множеству картин, снятых на фабрике. Среди всех режиссеров кинофабрики «Мирограф» он считался одним из лучших.

– Не нравится мне все это… – повторил он, – говорите, что хотите, но она мне не нравится! Дрянь баба! Так и задушил бы своими собственными руками! Из-за нее уже столько пленки испорчено. Запорет она весь фильм, вот сами увидите.

– Дорогой мой, я деньги не печатаю, и с неба они ко мне не падают, – снисходительно улыбнулся мужчина постарше, в котором можно было узнать владельца кинофабрики «Мирограф» Дмитрия Харитонова, – на сегодняшний день эта Карина – лучший вариант. Она стоит дешево – потому что местная. Известна в городе по выступлениям в кабаре. И люди с удовольствием придут на нее посмотреть.

– Да она вообще не актриса! – вспыхнул режиссер, – так, подстилка бандитская! С кем она там шляется, с Котовским? Ее просто в шею надо отсюда гнать!

– Ты язык-то придержи, – нахмурился в ответ Харитонов. – Мне неприятности не нужны. Доснимешь картину – и выгонишь, куда захочешь. А пока…

– Над нами будут смеяться, – угрюмо тянул свое режиссер, – она ничего не понимает. Ни пластики у нее нет, ни грации. Двигается, как корова. Глаза тупые. Один гонор. А гонор в пленку не впихнешь.

– Не грусти, – Харитонов покровительственно похлопал молодого режиссера по плечу, – есть у меня один план – пальчики оближешь! Я скоро буду добираться до Москвы. Потолкую кое о чем с Луначарским. И, если получится, привезу тебе тех, о ком ты и мечтать не можешь! Вот погоди!

– Я догадываюсь, кого вы хотите привезти! – засиял всеми красками режиссер. – Это будет удача так удача! А вы уверены, что получится? Вы разве знаете Луначарского?

Харитонов только ухмыльнулся. Но в тот же момент их беседу нарушили громкие женские крики, доносящиеся из стеклянного павильона. Выделялся визгливый вульгарный женский голос, судя по всему, выкрикивающий ругательства, – из-за расстояния они были неразборчивы.

– Вот видите! – сокрушенно вздохнул режиссер, – ну как, скажите на милость, все это выносить?

Харитонов и режиссер поспешили на крики. В стеклянном павильоне ругались две девицы. Они потрясали кулаками, выкрикивая самые грязные простонародные оскорбления знаменитых одесских торговок – тут они звучали уже очень разборчиво, к вящему удовольствию присутствующих при этом спектакле.

– Мадемуазель Карина, держите себя в руках! – Зычным голосом режиссер попытался урезонить яркую брюнетку с пышной грудью, вызывающе проступавшей сквозь шелковый восточный костюм.

– Да она… да халамидница проклятая… да к моим вещам… своими зараженными кривыми руками… – загудела брюнетка, – она мои сережки пыталась стырить, вошь вороватая!

– Шо? Да засунь ты свои сережки ослу в жопу! – завизжала блондинка. – Кому они надо? Дрэк подзаборный, а не сережки! Сама халамидница! Родилась за базар, торговка привозная, а строишь за себя за невесть шо! Кура ты недощипаная, блоха безглазая! Шоб у тебя патлы с зубами все повылазили, как я буду за это смотреть!..

Без лишних слов режиссер велел своему помощнику (тому самому, который возился с лампами) увести разбушевавшуюся блондинку. И тот, хотя и с трудом, справился с этой задачей, удалившись вместе с ней и со стайкой вызвавшихся сопровождать их статисток.

– Нельзя так, мадемуазель Карина, – попытался режиссер, но брюнетка сразу на него вскинулась:

– Шо? Да я тебя в виду имела, щвицер недоделанный! Знаю, что я за тебе не нравлюсь, смотришь на меня, как солдат на вошь!

Режиссер нахмурился и хотел было резко ответить, но в этот момент к ним подошел один из сотрудников кинофабрики и отрапортовал Харитонову, который, стоя в стороне, наблюдал всю эту сцену.

– Господин директор, драгоценности привезли!

Фраза донеслась до брюнетки, и всю ее ярость как рукой сняло. Глаза ее засверкали, она двинулась к Харитонову.

– Это за правда, господин директор? Те драгоценности, за которые вы вчера говорили?

– Они самые, – подтвердил Харитонов, – сцена смерти будет сниматься в знаменитых алмазах Эльзаканиди. Я специально попросил их.