Букет белых роз (СИ) - Страница 97

К той секунде солнце проникло в воду, и все засветилось вокруг. Мои длинные волосы извивались алыми нитями; я падал, а их будто тянуло вверх. Не прошло и более десяти секунд, как мои мышечные волокна одновременно напряглись. По коже с новыми ударами пробегает холодная, колющая судорога.

Руки не знали, за что ухватиться - и не за что было. Я глотнул воздуха, чуть не разорвав легкие, садящие от холодной воды, и, захлебнувшись, вновь ушел под гребнями маленьких волн. Я тонул внутри и снаружи - волна незабытой боли захлестывала во мне.

Когда я выбрался на берег, свобода тела перерезала путы, некогда сковывающие меня в леденящей воде. Я кашлял настолько сильно, что казалось, - легкие раздираются в кровь и скоро выйдут из горла темно-багровой густотой.

Голос пресекся от кашля, передравшего глотку.

Все замерло во мне.

Автор

Юлия сидела на краю белой скамейки и крепко, с открытой теплотой держала женщину за руку.

— Мама, выздоравливай. — Она поцеловала костяшки побледневших пальцев. — Я очень беспокоюсь за твое здоровье.

Внешность Натальи уже была не та, чтобы цеплять на себе взгляды. Круги под глазами, морщины, следы от нелегкой жизни под кровом секты украли у нее почти всю красоту, и сердце, очерствевшее когда-то к семье, снова заполнялось светом.

— А ты звони мне, хорошо?

— Хорошо, — в ответ не улыбку матери улыбнулась Юлия.

В эти минуты куда больше волнения испытывала Наталья, нежели ее дочь. Но когда она была рядом, ее часть, ее продолжение, то давно исчезнувший огонек впервые за долгие годы тронул края разбитой жизни.

— Ты все еще злишься на меня?..

Девушка опровергла это, держа в руках сжатую ладонь Натальи, и вновь согрела остывшую кожу поцелуем.

— Какой бы ты ни была, ты моя мама и ты только одна у меня. Я очень люблю тебя.

Но женщина не могла не молчать, и взмолилась перед Юлией, и если бы могла сейчас стоять, то просто бы рухнула под ноги дочери.

— Прости меня, родная, прости, — голос женщины говорил о том, что уже дважды наворачиваются слезы.

Девушка только кивнула. Градус ее улыбки подскочил сразу на несколько делений.

— Я прощаю. — Еще раз поцеловала руку и ласково посмотрела на пострадавшую. — Ты же мама… Самое главное, что ты жива. Остальное уже не важно.

Между двумя мужчинами, оставшимися за пределами палаты, на время установилась тишина. Зона медицинского запаха и молчания в свете люминесцентных ламп гудела странным звуками, стояла в ушах сплошной монотонностью.

Себастьян смотрел на плакаты, а Владимир иногда вкось поглядывал на его черные волосы, перевязанные лентой. Впору было промолчать еще немного, но только у журналиста, привитого к постоянным расспросам и поискам информации, не выдержал язык.

— Себастьян.

Тот повернулся к нему, русскоязычно сказав:

— Мистер Дементьев, чем могу быть полезен? — и так, что привычная улыбка лукаво оттянула его щеки.

Услужливый, воспитанный, безмятежный…

Щурясь, журналист навалил на глаза хмурые брови:

— Ты действительно телохранитель моей дочери?

— По-другому быть просто не может.

— Я не очень-то доверяю выбору Юлии… Но мне кажется, что-то в тебе не так.

— Всем может казаться, — таинственно оскалился Себастьян.

Владимир, выпустив ухмылку, невольно провел взглядом от одного конца белого коридора к другому.

— И сколько ты будешь вот так ее охранять?

У демона обтянулись губы, чуть-чуть выставляя края зубов. Но на этой секунде дверь открылась, и вышла Юлия.

— Ты уже все? - уточнил журналист.

На девушке словно не было лица что перед входом к матери, что после выхода. Дементьева кивнула, отходя от двери.

— Мы поговорили с ней… Теперь можно возвращаться.

Себастьян так же превосходно подал ей руку.

— Пойдемте, госпожа. На выходе ждет такси.

Юлия

Квартира покрылась ночью, исходящей из окон, проникающий через все щели, что здесь есть. Я шарила зрачками по полке, потом взяла нужную посудину. Руки — правая, льющая из графина воду, и левая, держащая над столом кружку, — застыли до ломоты.

Я не знала, почему мне так холодно.

Чуткое ухо уловило голос телохранителя, переговаривающего с кем-то, а после этого звуки приближающихся к кухне шагов.

Себастьян уже стоял в дверях.

— Ваш отец просил передать Вам, что уже вернулся в Москву.

Повсюду летает тот же невидимый холод. Он охватил все предметы, мебель, стены, окна… И даже вся одежда на демоне пахла холодным дождем.

Ничего не греет…

— Может, хотите поужинать? — предложил Себастьян, не меняя своего положения.

Пропуская этот вопрос, я поднесла стакан ко рту, но дрожащие зубы так и стучали по стеклу. От меня не отрывалась дрожь.

— Себастьян… — выдохом после третьего глотка. Мне наконец удалось извлечь из своего горла хоть что-то. Шепотом, когда наклонила над столом голову: — Оставь меня… До утра… Я хочу побыть одной.

Демон, не спуская глаз, смотрел на меня и на вопросе приподнял одну бровь:

— Вы точно уверены в том, что вам не нужна моя охрана?

— Пока не нужна. На сегодня ты свободен.

Себастьян лишь развернулся и бросил через плечо с таинственной улыбкой:

— Отдыхайте, госпожа.

Его голос опять застревает у меня эхом в ушах; я встряхнула голову, чтобы не зацикливаться на этом.

Когда он закрыл за собой дверь, казалось, что будто внешняя жизнь стеной обрушилась вокруг меня, возвращала в прежнее время, застывшее жгучим льдом одиночества, и пусть ненадолго.

Эти камеры отключены. Мне больше ничто не помешает, на заденет, повторял внутри мой голос. Но и он обманулся.

Тоска до сей поры кипела, клубилась отравляющим дымом во мне, душила.

Слабость вместе с волной тишины без предупреждения омывали холодом, толкали в серость черной безысходности, и я несла это в своем сердце. Стены темные, свет не включаю — странно, но не хочу… И знаю, что сегодня не одна.

Просто утопала в теплой тени.

Я измерила плотность темноты и проникла в комнату. Тогда я сразу узнала тень силуэта, слегка уменьшенного дистанцией.

— Грелль… — ладонь стиснула ручку двери.

Но тот не отвечал мне — молчание невольно полоснуло по ушам.

Шинигами не проронил ни слова. Он бездвижно сидел на подоконнике. Наконец напряженная тишина разодралась, когда голос Сатклиффа, пугающий своей строгостью, сорвался вверх:

— Где ты была, Юли?

Рука еще сильнее сжимает позолоченный рычаг.

— В Перми… с отцом. Я… я наконец увидела маму.

Грелль слышал мое взволнованное дыхание, но не бросил взгляда. До сих пор — без лишних движений.

— И как она?

— Здоровье пока слабое… Я хочу, чтобы с ней ничего не случилось.

На это Грелль выдохнул, закрывая глаза. Я преодолела полкомнаты, остановилась на середине. Так же холодно.

Жнец молчал в пустоте, и я - вместе с ним. Избитые, но живые, мы были как в клетке, на шахматной доске, рождающейся прямо из личного мира, а на наши руки накладывают железные цепи собственных страданий и ролей. Приговорили к лишению свободы, к нечаянным шагам по черному и белому.

Но крылья все еще расправлены, чтобы взлететь.

Сатклиффа ничем не изменишь. В его жилах струится кровь ангела, забирающего души; ледяная, не данная для чего-то другого. В его взгляде давно сожгли умиротворение, и то, что молчание, безразличная маска — совсем не в счет.

Запах холода примешивался к запаху дубовой мебели, обволакивал от пола до самого потолка, но так и не стало лучше.

Глядящий на перспективу города, жнец прошептал, подогнув правое колено и положив на него ладонь:

— Я тоже слабею, Юли… — С дрожью подхватывая воздух: — Возможно, меня скоро не станет…

В груди с большей, чем ранее, силой начало распирать, как от ножей. Теперь я не слышала стука сердца — одна пустота, одни промахи. Рядом тикали часы, отрывая стуком промежутки жизни.

Сатклифф все еще продолжал, не выдавая ничего, кроме тона голоса, точно бы промытого во льдах: