Будущее есть. Горизонты мечты - Страница 20

Охватившая меня хандра немного ослабевает. Я уже не так категоричен по поводу полезности его собраний. Мои мысли сворачивают на мои собственные проблемы. Им бы эти головняки. Хотя как знать! Неизвестно, кому было сложнее.

Пока я мусолю в своей голове свои проблемы, мой приятель тем временем уже по дороге домой заглядывает в лавки. Он уже не агитатор, он обычный проголодавшийся и смертельно уставший человек. Спустя некоторое время он заваливается спать. Лежит он на грубо сколоченном топчане. Под головой набитый старой соломой мешок, вместо одеяла сверху натянуто… впрочем, бог его знает, что такое на нем сверху натянуто. Чего-то откуда-то насобирал. Но он об этом не думает. Он уже спит без задних ног. Быть может, видит во сне мировую контру и, конечно, видит, как он ее крушит.

Во сне он подергивается, ворочается с боку на бок, беззвучно шевелит губами. Конечно, такой сон неглубокий. Завтра мой приятель опять проснется не выспавшимся.

Кстати, почему он спит один?

Сложно сказать.

Парень молодой. Кровь играет. Наверняка заводятся в голове мысли и о девушках. Опять же, сказать что-либо о зазнобе, которая владела бы его сердцем, значит снова нарваться на его возмущение.

Во-первых, не «зазноба». Это возмутительно по-мещански. А во-вторых…

Во-вторых, есть у них на заводе одна комсомолка. Она приносит ему на рабочее место свежие газеты. Бывает, что задерживается, чтобы что-нибудь пояснить и договориться об очередном собрании. Но не более того.

Нравится она ему, и он ей, вроде бы, тоже. Но они пропагандисты. На них постоянно смотрят. Они не могут в своих беседах хоть на каплю показать, что в их общении может быть что-то, выходящее за рамки их комсомольской работы. Им же перестанут доверять как агитаторам.

Наивно, конечно, — думаю я. — Люди, напротив, по-человечески больше бы их оценили.

Но молодые люди — максималисты. С одной стороны это и не совсем хорошо, но, с другой стороны, правильно. По-другому быть не должно. Молодые люди должны быть максималистами. Это признак честности, высоких принципов, высоких идеалов и чистоты.

На собраниях они стоят рядом, поддерживают друг друга в сложные минуты. Вернее, в основном, она его поддерживает. Она ведь больше читает, посещает кружок, и поэтому, когда мой агитатор вдруг теряется от какого-нибудь вопроса от слушателей, девушка делает шаг вперед и обстоятельно все поясняет.

После собрания они коротко прощаются. Она по-товарищески протягивает ему руку. Он так же по-товарищески, как агитатор агитатору, жмет ее маленькую ладонь, и они расходятся.

Через два дня она снова подойдет к нему на его рабочее место со свежими газетами.

Я задумываюсь о своих амурных делах. И хмыкаю. Именно «делах». Во множественном числе.

Никак у меня не выходит задержаться на чем-нибудь, вернее, на ком-нибудь. Мелькают, сменяются. Каждая со своими претензиями или прибабахами. И после каждой остается неприятное опустошение в душе. Одна из причин моей хандры — эта накопившаяся пустота. А собственно говоря, что мне от них надо?

Мои мысли смешиваются от неожиданного вопроса. Действительно: что?

Жениться пока не хочется. Вернее, женился бы, не раздумывая, но на такой, чтобы…

А на какой?…

Фиг его знает.

— А почему ты не женишься? — спрашиваю я своего приятеля-агитатора.

Парнишка потупляет взгляд.

— У тебя же есть девушка, которая тебе нравится. И ты ей тоже.

Приятель вдруг густо заливается краской.

— Ну, как можно жениться, — проговаривает он, — когда главное дело еще не доделано?

— Какое дело?

— Ну, буржуазия еще властвует в мире. Пролетариат еще гнется под ее гнетом.

Тьфу ты!

— Вот установится, — продолжает он, — власть труда во всем мире, тогда можно будет и жениться.

Н-да!

— И как скоро, — спрашиваю, — по-твоему, это произойдет?

— Скоро! У них уже начался кризис.

Хм! Кризис у них, конечно, развернулся серьезный. Он действительно в тридцатые годы чуть не повалил капитализм. Однако…

Впрочем, не буду посвящать его в дела грядущие. Мне нельзя нарушать пространственно-временной континуум, как сказал бы герой одного популярного фильма. И в то же время, если он всерьез намерен ждать мировой революции, то…

Не зря же я сказал ему однажды, что если бы он верил в бога, то был бы священником.

А пока он верит в мировую революцию.

Завтра он задержится после работы, чтобы написать большой транспарант. Не знаю, что будет там написано. Что-нибудь к чему-нибудь призывающее. «Даешь рекордные кубометры…!» И будет это повешено в цехе, на самом видном месте. Спустя десятилетия фотография этого транспаранта попадет в газету вместе с хроникой, и люди, увидевшие его, будут поражаться его аляповатости и наивности. Какой-нибудь народный артист России будет читать на него едкие пародии, а он…

…А он верит в то, что это необходимо, что рабочие, читая его транспарант, будут с большей отдачей работать, будут перевыполнять планы, будут крепить мощь страны Советов и тем самым приближать час освобождения мирового пролетариата. Он искренне верит в это.

Почему он в это верит?

Я оглядываюсь на его эпоху, и этот вопрос оборачивается в моей голове совсем другой стороной: а почему бы ему не верить в это?

Ведь что было в его прежней жизни? Что было в жизни его родителей, которые остались в деревне? Только их деревня и была. И труд от зари до зари.

Он уехал в город, устроился на завод. И ему открылся мир.

Ему открылся не просто мир. Он узнал, что является Человеком с большой буквы. Вернее, пришли люди, которые назвали его Человеком с большой буквы, которые сказали, что ему по силам менять этот мир. Точнее, не ему одному, а ему и его товарищам по цеху, его товарищам и всему большому коллективу их завода, коллективу их завода и всем трудящимся большой страны. И он пошел за этими людьми.

И уже своим умом он понял, что для того, чтобы трудящимся страны было под силу менять мир, надо, чтобы вся страна работала, как единый монолит. А для этого нужно нести людям знания, вооружать их информацией о происходящем в стране и мире. Тогда они будут делать все сознательно и осознанно. И он стал пропагандистом…

Когда-нибудь девушка в красной косынке придет к нему и вместе с газетами принесет давно обещанный томик Маркса. И будет он ночами корпеть над ним, как корпел бы какой-нибудь монах над засаленной библией. И откроется ему предсказанный классиком путь из царства необходимости в царство свободы.

И будет он мечтать.

Будет он мечтать о том времени, когда трудовой народ всего мира сбросит с себя оковы, жизнь станет светлой и свободной, и он повезет свою комсомолку в деревню к родителям.

Зайдет с ней в хату. Первым делом скажет своей набожной матери: «Убирай, матушка, свои иконы подальше. Все! Теперь не надо у боженьки просить рая небесного, у нас на всей планете установился рай земной!»

А батя, седой такой, старый, важно спросит его: «Ну, как сынок, мировая обстановка? Как пролетарии? Одолели контру?»

«Одолели, батя! Теперь уже окончательно и бесповоротно. Не вернется больше к вам в деревню помещик, и нас капиталисты гнобить не будут».

«А что за красавица из-за твоей спины выглядывает?..»

И тут мысли моего агитатора спутаются. Он ведь повезет свою невесту к родителям, чтобы просить у них благословения, а можно ли будет в новой жизни это делать? Жизнь ведь будет иная, свободная. Не будут же они вставать на колени перед образами. Вроде как и согласие родителей на брак станет пережитком. Но как сами родители примут это? Чтобы сын их женился где-то в городе, не спросившись у них?

Крепко озадачится мой приятель. Придется для новой жизни новые обычаи придумывать. Такие, чтобы и батю с матушкой уважить, и тянущие назад оковы сбросить.

Ох-ох! Знать бы ему, что жизнь вообще пойдет без обычаев, и батя с матушкой пойдут побоку! Да и гламурную красавицу-невесту ни силами, ни посулами не затащишь в тьмутаракань. А вместо мировой революции сплошные головняки.