Бубенчик - Страница 7
– Да брось ты тараторить, – вставил наконец Улис. – Пусть себе целует-милует… Ведь Вилимас мне дороже брата родного, захоти ты – все равно серчать на него не буду. Лучше скажи: почему он носа не кажет, хоть и бывает в этих местах? Почему с тобой не приехал?
– Я не разрешила. Не хотела, чтобы он видел все это…
– Да что худого он у нас углядит?
– Не такой мне наша жизнь рисовалась, когда я тебя выбрала.
– А какой же?! Ведь сама видела, что нет у меня ни шубы, ни тросточки, лопатой себе на хлеб зарабатываю. Так что теперь в глаза тычешь?
Каролина помолчала, а затем, потупившись, призналась:
– Как высыпал ты на стол кучу денег, думали, дворец построим, а сосчитали…
– Ну, не скажи… Ведь и братья на них с долгами рассчитались, и свадьбу по-людски сыграли, и животинки кое-какой прикупили…
– Животинки… Поросят пару да барана…
– Ты бы лучше спросила, как мне эти денежки достались! – разозлившись, повысил голос Улис. – Может, я из-за них грех на душу взял! Да и не мне – тебе они нужны были! Из-за тебя все… – замолчал, подыскивая подходящие слова, Улис, – из-за тебя душу свою загубил! Вилимас, Вилимас!.. И не в том его счастье, что в шубе и при тросточке, а в том, что не он, а я здесь остался! Попреки твои выслушивать – за то, что Кастуте при всех в щеку чмокнула, что конь до смерти не зашиб, что вас с матерью барынями не сделал!
– И чего мелешь, чего мелешь-то? – расстроилась Каролина. – Душу, говоришь, какую-то, из-за денег… Да откуда ты их взял, милый? Ну, скажи… Ведь я теперь ночью глаз не сомкну. Скажи…
– Когда-нибудь потом, – сурово посулил Улис и вышел во двор поостыть немного от тяжелого разговора.
Пообещал на свою голову! Жена что ни вечер с расспросами пристает:
– Да не молчи ты, расскажи правду… Что худого ты из-за меня сделал? Пойми, ведь я должна знать. Как-никак не чужая… И не глухая, слышу, как ты по ночам вздыхаешь. Да и не слепая, вижу – совсем осунулся, вон и волос седых поприбавилось. Ты одно пойми – хуже, ей-богу, не будет, если мне откроешься. Улис, родной, ты меня слушаешь? Никак уснул?
А Улис вздыхал не только по ночам, но и когда дрова из лесу возил, по хозяйству хлопотал. Вздыхал, а сам все думал, что бы такое ей ответить. Все тянул – авось позабудет, отвяжется или поймет наконец, что он тогда сгоряча сболтнул лишнее. Попытался было так и объяснить – не поверила, разозлилась! Легко, мол, сказать – сболтнул!.. «Меня аж в дрожь бросило, говорит, а сам-то побелел, как полотно. Признавайся теперь, порешил или обобрал кого, – ведь иначе душу не загубишь».
До свадьбы она поверила, что денежки Улис зашил на дне котомки или в сермяге. Да только тогда совсем другие были денечки, совсем не те цветики-цветочки.
Прикинув это дело и так и этак, Улис задумал вот что. По весне, когда еще не сошел лед, он срезал бубенец со свадебной упряжки и отправился на болото. Там он пригнул к земле березку потоньше и привязал на самой ее вершине свой колокольчик, чтобы позвякивал потихоньку на ветру. А как-то вечером Улис, будто бы вняв уговорам жены, взял и выложил все «как на духу». Правда, сперва велел побожиться, что никому на свете об этом не проболтается и ни единым словом не попрекнет мужа. «Что сделано, того не переделаешь…»
– Как увидел я тогда тебя, ну, помнишь, с коромыслом на косогоре, так и онемел, – начал Улис, устроившись поудобнее в постели. – Пол-Литвы исходил, а такой красавицы нигде не встретил, да и не чаял, что такие вообще на свете есть.
– Как бы не так… – проворчала жена. – А в кого превратилась?
– Об этом потом. А вот тогда… Тоже мне, сравнил – «веточка ракитовая»… Да у меня от одного твоего голоса сердце обмерло, во рту пересохло, стою и слова вымолвить не могу. Сама как шпулька, а глаза – луга просторные. Глянул я на ручки твои и подумал: ты только прикоснись, и я от счастья птицей в небо взлечу… Да что с тобой, Лина? Ты никак плачешь?
– В свое-то время так не говорил, что уж теперь…
– Да вроде раньше и слова не нужны были. Сама видела… Любовь и кашель, говорят, не утаишь, – вздохнул Улис. – Словом, найти-то я тебя нашел, а только было еще две закавыки. Знал я, что Вилимас и речист, и нраву веселого, многим нравится и до смерти того же хочет… Зато вторая загвоздка, потрудней, у нас с ним общая была: где эти несколько сот жениховских раздобыть? Родительские гнезда восстанием разметаны, а сами мы словно зайцы на гону… Вот я и решил: коли бог не поможет, к самому нечистому на службу наймусь, а только девушка эта будет моей. И, видать, дьявол неподалеку был: куда бы ни шел я, что бы ни делал, все тень какая-то в голове маячила. Чудилось, что нашептывает кто-то: «Ступай в полночь на болото и сделай так, как одна баба из наших мест делала…»
Вся дрожа, Лина перекрестилась, прильнула к Улису и спросила:
– А что она делала? Чего молчишь? Ну, говори же скорей!
– Не могу – он не велит.
– Как это не велит? Разве ты его видишь?
– Не то чтобы вижу, я его нутром чую…
– Может, ты не помолился на ночь? Перекрестись, милый, и ничего не бойся. Да и крестик у тебя на шее… Ну, и что же ты делал на том болоте?
– Что делал?.. Перво-наперво, портки закатал повыше. Трясина под ногами ходуном ходит, урчит… К тому же ночка – не приведи господь! Луна из-за туч то проглянет, то скроется, выглянет – и снова темень. Вокруг гикает, шебаршится кто-то. То ли стонет, то ли хохочет кто, не разобрать. И прямо из-под носа у меня образина крылатая – ух-ух-ух!.. С индюка, пожалуй, будет, только вместо перьев у него волосья какие-то торчат. Головка с кулак, уши огромные… Оскалился, как пес, – и нет его. Стою я, значит, ни жив ни мертв. А ты-то жива ли? – тронул он за плечо жену. – Слушаешь меня?
– Слушаю… – прошептала та, вся дрожа. – Кто это там у нас в ногах шевелится?
– Да это я, пальцем пошевелил. Бревно в лесу прямо на лапоть упало… Ноет, зараза.
– Не шевели, мне страшно.
– В другой раз меня на то болото и ружьем не загонишь. А тогда, если б ты только видела, так и потянуло в эту трясину непролазную, что хуже смолы в преисподней. Уцепился я за какую-то ветку колючую и давай кричать: «Эй, сатана! Коли ты мне поможешь, покажись или знак подай!» А как в третий раз крикнул, гляжу – два огонька блуждающие передо мной появились! Совсем близко, на ладонь друг от друга, светятся. Мерцают в темноте, ровно две дырки в мешке, а я уж соображаю, кто это… «За чем пожаловал?» – вроде спрашивает тот, хотя я голоса и не услышал. «Сам, поди, знаешь, – отвечаю, – что меня привело. Вешаться из-за Каролины не собираюсь, не надейся, даром душу тебе не отдам. А если поможешь мне с этой девушкой век свой рядом прожить, наполнишь вот этот картуз доверху деньжатами, тогда можешь брать меня на старости лет со всеми потрохами». Гляжу, огоньки эти злобно так – зырк-зырк – сверкнули… Головой затряс леший. До старости далеко, слишком долго ему ждать. Три года мне предлагает. Я ему о тридцати речь веду, а он – ни в какую. «И так никуда не денешься, – говорит. – Не получишь в жены Григайте, сам ко мне прибежишь…»
– О господи! Так ведь уж три года минуло! – испуганно проговорила Каролина.
– Счастье еще, что вспомнил я тогда про ту бабу. Она, хитрюга, тоже в сговор с лешим вступила, подсунула ему волос, курчавый такой… Вот и я вырвал три волоска и говорю: «Будь по-твоему, все равно другого выхода нет. Только сделай так, чтобы не пришлось мне под конец деньки последние на пальцах загибать, чтобы не знал я, когда пробьет тот последний… На вот тебе три моих волоска, через три года потихоньку и выпрями. А как будут они готовы, как иглы сосновые, распрямятся, тогда и хватай меня, брыкаться не буду…»
– Так он что, уже сейчас их распрямляет?!
– Похоже, уже начал…
– Боже милостивый! Лучше бы ты не говорил мне этого.
– Так ведь я и не хотел. Сама знаешь. Все собираюсь и все никак не схожу послушать – боязно как-то. У нас на том болоте по вечерам тиликанье раздавалось. Долго нечистому пришлось трудиться, покуда выпрямил. Но знай – он ведь у меня только один волос взял вместо трех! «Положи его на ладонь, говорит, и дунь. А деньги завтра найдешь. Обогни овин, зажмурься, повернись вокруг себя девять раз и копай». Так оно и случилось. Наткнулся я на кувшин, наполовину забитый глиной… Поэтому-то и лежу сейчас рядом с тобой. Не ведаю только, что со мной завтра будет: может, конь зашибет, то ли громом убьет или деревом придавит… Вдобавок ты меня пилишь: не люблю, не берегу… А что я еще могу тебе дать? Ничего.