Брынский лес - Страница 2

– Что ты, горе-богатырь, так призадумался, – сказал, подойдя к этому молодому человеку, стрелецкий сотник пожилых лет и вовсе не красивой наружности.

– А! Здравствуй, Лутохин! – промолвил как будто бы нехотя молодой человек.

– Я и не знал, что ты приехал, – продолжал пожилой стрелец. – Ну, брат, понаслышались мы о тебе!.. Поздравляю, Дмитрий Афанасьевич!

– С чем!

– Как с чем?.. Ведь ты два месяца тому назад поехал отсюда в Кострому к своему дяде Семену Яковлевичу Денисову.

– Ну да!

– И не застал его в живых.

– Так ты с этим-то меня поздравляешь?

– Не с этим, братец! Да ведь он отказал тебе свое родовое поместье. Ты теперь человек богатый.

– Да Бог с ним, с этим богатством!.. Покойный дядя был мне вместо отца родного; кровных у меня никого нет. Что я теперь? Один как перст!

– А другой-то дядя – Андрей Яковлевич Денисов?

– Этого я знаю только понаслышке.

– И я его никогда не видывал, а слыхать-то слыхал. О нем идет много всяких речей: никоновцы зовут его еретиком, а те из наших, которые придерживаются старины, величают столпом православия. Да где он теперь?

– Бог весть!.. Покойная матушка сказала мне, что он сначала спасался в Соловках, после жил за Онегою, а там отправился на житье в Стародуб; а в самом-то деле, чай, никто не знает, где он теперь.

– Да, это правда. Мало ли что про него болтают: говорят, что он часто и в Москве бывает… да еще то ли!.. Рассказывают, будто бы его в одно время видели в разных местах. Вот примером сказать: ты бы сегодня под вечер повстречался с ним в Костроме, а мне бы он попался теперь на Красной площади. Да это все, чай, бабьи сплетни. Скажи-ка мне лучше, Дмитрий Афанасьевич, ты вчера, что ль, приехал из Костромы?

– Нет, сегодня поутру.

– Ну, брат Левшин! – продолжал пожилой стрелец. – Жаль, что тебя здесь не было – поработали мы!

– Да, – прошептал молодой человек, – поработали. Да только кому? Ведь можно поработать и Господу, и сатане!

– Сатане?.. Что ты, что ты, – перекрестись! Пожалуй, у меня рука подымется: я не мятежник и не убийца. Да что ж ты, Левшин, в самом деле! – вскричал пожилой стрелец. – Да разве мы бунтовщики какие? Ведь мы послужили царю нашему, Иоанну Алексеевичу, и нашей матушке, царевне Софье Алексеевне.

– А Петра-то Алексеевича ты забыл?.. Ну что ж? Ведь и он также царствует.

– Поработали! – продолжал вполголоса молодой человек. – Хороша работа!.. Как-то вам будет отвечать на том свете, коли на этом еще не ответите!.. Страшно подумать… сколько ближних бояр, знаменитых сановников!

– Экий ты, братец, какой! Да слышь ты, они все были изменники!

– Изменники? Неправда!.. Да если б и так: изменников судит царь и дума боярская, а мы что за судьи?

– Что за судьи?.. Видишь ли ты этот столб?

– Вижу.

– А знаешь ли, что он строится с дозволения нашей матушки-царевны Софьи Алексеевны?

– Знаю.

– А ведомо ли тебе, что его ставят здесь ради того, чтобы на веки веков знали о нашей верной службе и об измене бояр, за которых ты заступаешься?

– Все знаю – и дай Бог, чтоб этот столб скорее развалился.

– Ого!.. Так ты этак-то поговариваешь, Дмитрий Афанасьевич?.. Да чему и дивиться!.. Ведь ты не наш брат: ты стрелец только по имени. Отец твой Афанасий Ильич Левшин…

– Что мой отец? Он служил стрелецким головою.

– Знаем, знаем! А все-таки он был родовой человек. Твоя покойная матушка родом Денисова, племянница князю Мышецкому, – ты сам теперь богатый помещик; так пригоже ли тебе, такому боярину, служить в стрелецком войске! Тебе бы давно ударить челом, чтоб тебя перевели в жильцы. Ведь от жильцов-то недалеко и до стряпчих; а там, глядишь, родненька твой, князь Мышецкий, замолвит за тебя словечко ближнему боярину, князю Голицыну, – так ты как раз и в стольники попадешь.

– Нет, Лутохин: где служил и умер на службе мой отец, так и я буду служить.

– А коли так, зачем же ты говоришь такие речи? Иль ты не знаешь пословицы: с волками жить – по-волчьи выть.

– Я не волк, а человек, по-волчьи выть не умею, – сказал отрывисто молодой стрелец, отходя прочь от Лобного места.

Он не успел сделать несколько шагов, как другой стрелецкий сотник, почти одних лет и весьма приятной наружности, кинулся к нему на шею и закричал:

– Здравствуй, брат Левшин!.. Давно ли ты из Костромы?

– Только что приехал, – отвечал Левшин. – Эх, брат Колобов! – продолжал он. – Не чаял я видеть того, что вижу! Да неужели и ты такой же крамольник, как этот Федька Лутохин, с которым я сейчас говорил?

– Нет, Дмитрий Афанасьевич, не обижай! И я и все мои товарищи неповинны в этом грехе пред Богом и царем. Сухарева полк, в котором я служу, не изменил своей присяге. Сначала помутили и наших ребят, и они было завозились, да пятисотенный Иван Васильевич Бурмистров – дай Бог ему здоровья! – сказал, что ляжет вместо порога у царских палат; вот они язычок-то и прикусили! А там вышел пятидесятник Борисов, человек, кажись, небольно грамотный, а как начал им толковать, что такое есть присяга, так все, братец, прослезились!

– Ну, слава Богу! – сказал Левшин. – Хоть один полк! Все-таки душе полегче.

– Да зато уж, брат, как другие-то полки нас не жалуют – вот так бы и проглотили, да благо нельзя!.. Ведь целый полк не один человек – подавишься! Знаешь ли что, Дмитрий Афанасьевич: тебе бы не худо переписаться в наш полк. Ваш полковник Бухвостов болен, так зауряд правит полком Кузьма Иваныч Чермнов, задушевный друг Самбулову, Цыклеру и Щегловитому; а ведь они-то и были первыми зачинщиками мятежа. Чего доброго, коли, на беду, эти разбойники проведают, что ты не тянешь на их руку, так они как раз тебя уходят.

– Как! Без суда?

– Какой суд! Скажут, что ты изменник – вот и все! Ведь наш теперешний-то набольший – князь Иван Андреевич Хованский, им с руки: что б они ни сделали, все шито да крыто!..

– Эх, брат, Колобов, не хотелось бы мне оставить полк, в котором помнят еще моего покойного батюшку.

– Раньше помнили, а теперь у них не то на уме. Ты, Левшин, послушайся меня! Хочешь, я теперь же пойду к Ивану Васильевичу Бурмистрову?.. Он это дело разом уладит.

– Ну, ин быть по-твоему, – сказал Левшин. – Ведь по правде-то сказать, и покойный батюшка не стал бы служить с бунтовщиками.

– Тише! Что ты горланишь! – шепнул Колосов. – Иль тебе надоело голову на плечах носить? Кругом нас ушей-то много – про себя что хочешь говори, а вслух не моги! Ведь здесь, братец, на площади расправа коротка – ни за что пропадешь!.. Ты теперь куда – домой, что ль?..

– Нет, еще не домой. Зайду в Успенский собор поклониться святым угодникам.

– Ну, ступай, а я завтра у тебя поутру побываю.

Левшин, простясь со своим приятелем, отправился в Кремль. Подойдя к Спасским воротам, он увидел, что множество праздношатающихся людей всякого состояния и в том числе несколько стрельцов столпились вокруг одного нищего. Лицо, руки и босые ноги этого нищего были запачканы грязью, а сверх посконного балахона, от которого оставались одни только лохмотья, надета была через плечо веревка, на которой висел плетенный из лыка кошель. Впрочем, лицо его было не безобразно, и седые распущенные по плечам волосы придавали ему вид состарившегося в трудах монастырского послушника.

– Ну, что вы пристали! – говорил он плаксивым голосом дурака, которого раздразнили. – Наладили одно да одно: «Гриша! где ты был? Гриша! куда ты пропадал?» Так не скажу. На что вам?

– Вот уж целый год никто тебя не видел у Спасских ворот, – сказал один купец. – Мы, Гриша, думали, что ты умер.

– Нет, брат, живехонек!..

– На-ка тебе, Гриша, копеечку, – сказал другой купец.

– На что мне? У меня, брат, и своих копеечек-то было много.

– Куда ж ты их подевал? – сказал первый купец.

– Разошлись по белу свету.

– Эх, Гриша, Гриша! Зачем же ты их не берег?..

– Большие колокола не велели.

Вся толпа засмеялась.

– Смейтесь, смейтесь! А послушайте-ка сами, что колокола говорят.