Брунгильда и любовь (из жизни евролюдей) - Страница 4

– Нет уж, позвольте мне. На правах принимающей стороны.

Правда, за обед расплачивались уже совместными усилиями. За сосиски и за пиво на паритетных началах, а фруктовый десерт в шоколаде – старичок оплатил. Так как он страстно желал расположить к себе гостя. Расположить окончательно и бесповоротно.

После сытного обеда берлинец предложил выкурить по гаванской сигаре.

Но старичок отговорил его, убедив, что курить сигары вредно для легких. И они пошли гулять, взявшись за руки, по Бад-Херсгельду – по центру его прекрасному, и по парку с озером, и по монастырским руинам, древним, как мир. Так что в Розенбург вернулись под вечер.

Аккуратно успев на ужин…

Ну каким образом старичок употреблял своего визави в пищу, какие блюда национальной кухни из него готовил и каким пивом запивал, описывать нет смысла. Газеты сообщили об этом столько кулинарных подробностей, что любителей жареных фактов и клубнички следует послать в библиотеку, которую в Розенбурге гордо называют медиацентром. Там вся пресса об этом деле воедино собрана и в особую папку подшита. Самая лучшая статья в подшивке называется

“Розенбургский шакал съел берлинского барана”. Но есть там и много других хороших статей, описывающих этот пир двадцать первого века.

Продолжался пир, как в хорошей сказке, – три дня и три ночи. О чем весь крещеный мир не подозревал и не догадывался. Ни один человек не догадывался. За исключением старого доброго соседа, помнившего еще родителей старичка. Его на третий день пира пригласил старичок на лужайку у своего дома, выставил гриль и угостил просто так мясом с овощами. А когда пир закончился, он загрузил всю использованную на нем посуду в посудомоечный агрегат и добросовестно сдался властям.

Предъявив нотариально заверенную расписку съеденного.

– Если я в чем-то где-то преступил, – сказал властям старичок, – случайно и непреднамеренно – готов отвечать по всей строгости закона вплоть до штрафа в особо крупных размерах. А часть друга моего незабвенного в морозилке хранится. На черный или праздничный день оставленная. Можете с моего разрешения ее осмотреть.

Полиция по долгу службы дом обыскала и остатки туши постороннего человека в холодильнике, как и следовало ожидать, обнаружила.

Каннибала тут же до суда и следствия замели. А в средствах массовой информации такая началась свистопляска и вакханалия, что ни сказать, ни описать невозможно. Потому что это же новость была всем новостям новость. Это не теракт или репортаж из горячей точки, это даже не демонстрация нудистов против падения уровня жизни. Такая новость в цивилизованной Европе раз в сто лет бывает. Понятно, что СМИ сверхживо на нее откликнулись, подняв гвалт.

Вокруг дома каннибала вырос, как по заказу, постоянно действующий палаточный городок. И в нем поселился всевозможный народ. Местный и приезжий, специально прибывший из ближних и дальних окрестностей, чтобы своими глазами увидеть и убедиться.

Что они хотели увидеть, в чем убедиться, после того как каннибала посадили, – неясно.

Зато совершенно ясно, что этим счастливым случаем не преминули воспользоваться проворные политические силы. Они подвозили палаточникам горячее питание, из просроченных продуктов сваренное, и украшали их шалаши лозунгами: “Людоедов Шредера – под суд!”, “Мы за парламентский каннибализм!”, “Иностранцы – вон!” и “Каннибалы сожрали наши доходы!”. Подо всем этим сидел человек с завязанным ртом. На повязке – крупная надпись “Голодую”, а мелко – то же самое, но на трех европейских языках. Возможно, так он выражал протест и солидарность со своим немецким единомышленником. А возможно, в надписи содержался какой-нибудь более глубокий политический подтекст.

К сожалению, ничего экстраординарного обитатели палаточного городка так и не увидели. Кроме, конечно, желтых мешков. В один из дней рабочие стали выносить из дома целлофановые мешки, набитые всяким мусором, преимущественно упаковками от пищевых и прочих продуктов.

Это было действительно зрелище. Все, видевшие его, сразу поняли, что ютились в палатках не зря: восемь комнат в доме оказались заставленными мешками, и, сколько десятилетий они там хранились, установит лабораторным путем следствие.

И гора самых обычных желтых мешков – такие мешки горожане выставляют раз в месяц на улицу, чтобы их увезла на переработку желтая спецмашина, – поразила простых немецких людей больше всего остального. То, что два этажа из трех были ими уставлены, поразило.

Восемь комнат – это не шутка, это просто шиздипец какой-то.

– Ну надо же, – шумели собравшиеся, – мусор не выносить годами! Нет, этот людоед положительно ненормальный.

И, кстати, непорядочный. Потому что никакого мотороллера Брунгильде он так и не подарил. И дом не завещал. Он завещал его в знак благодарности потомкам съеденного берлинца. А у того, как на грех, никаких потомков не оказалось.

Обо всем этом вселенском кошмаре и ужасе Брунгильда узнала, едучи в машине, по авторадио. Что естественно. Немцы все важные новости так узнают. Включают приемник, чтобы услышать прогноз погоды и положение на автобанах страны, в смысле, нет ли, не дай Бог, пробок на пути их следования, и заодно новости слушают.

Конечно, волосы зашевелились у нее с головы до ног, что вынудило

Брунгильду даже беспрецедентно сбросить скорость. Но в конечном счете обиды на Гансика своего она не затаила. Мотороллер ей без надобности, у нее BMW есть с кожаными сиденьями. Без трехэтажного дома тоже она может как-то в жизни обойтись. А без этой пещеры людоеда – и подавно.

Зато какой эпизод в биографии, какое переживание и смятенье чувств!

Много ли женщин ее круга могут похвастать близостью с людоедом и взаимной с ним любовью? Из ее знакомых – ни у кого ничего подобного не было и не будет. Потому что главное в любви – оказаться в нужное время в нужном месте. Брунгильда это умела. А многим иным не дано такого таланта Богом, и любят они по этой причине ближайших соседей, коллег и дальних родственников мамы.

Спору нет, когда по радио, а потом и в телевизоре про Гансика ее стали страсти рассказывать, испытала она стрессовое состояние, подумав, что это ведь он и ее мог сожрать, не мудрствуя лукаво, с потрохами. Но она быстро от стресса оправилась. Не сожрал же. Чего теперь волновать себя зря постфактум, теперь он сидит, бедный, за решеткой, а у нее есть взамен Лопухнин. Не людоед, конечно, но тоже тип еще тот.

Ну и известность приобрела Брунгильда поистине голливудских масштабов. Как будто она Чикатило какое-нибудь или Виктор

Черномырдин. Одних интервью дала сорок пять или около того. Первое – фактически неглиже, из постели. Только легли они с Лопухниным, чтобы бурно провести ночь знакомства, как в окне что-то засверкало и под нос ей поднесли десяток микрофонов на длинных штангах.

– Правда, что вы были близки с людоедом? – спросили в мегафон с улицы, и фотовспышки дали еще один нестройный залп.

Лопухнин сказал:

– Ну прямо тебе крейсер “Аврора”. – Натянул одеяло на голову и от недостатка кислорода затих.

А Брунгильда, сообразив, в чем дело, поправила прическу, села и, одевшись до пояса в ажурный пеньюар, дала в нем пресс-конференцию для немецких и иностранных журналистов. Ее транслировали потом во всех странах Европейского сообщества. И, судя по отзывам телезрителей, самое сильное впечатление оставила в их памяти наивно прикрытая пеньюаром грудь. Вполне может быть, что и левая. Но ясность в умы тоже внесла Брунгильда впечатляющую. Развеяв слух о полинезийском происхождении каннибала.

– Вы уверены в том, что он наш брат-европеец? – давили на нее журналисты. – Вы хорошо подумайте.

– Что я, полинезийцев не знаю? – отвечала им из постели Брунгильда.

– Нет, Гансик приличный состоятельный человек, выпускник чуть ли не

Гейдельберга, домовладелец и граф. Если, конечно, не врет.

В общем, собой Брунгильда осталась довольна. Она придерживалась того мнения, что лучше поиметь и потом жалеть, чем жалеть, что не поимела. Это был у Брунгильды основополагающий принцип интимной и вообще жизни, жизни в любых ее проявлениях. Кроме всего прочего, это была, видимо, судьба. Да, все-таки судьба. Почему-то ведь она встретила Гансика этого на похоронах. Могла бы не встретить. Он мог туда не явиться, живя на противоположной городской окраине. И знакомы они с усопшим не были. От скуки Гансик прогуливался, дыша, и не заметил, как вышел за черту родного города и пошел мимо пастбищ, полей и огородов. Вышел, а там женщины с человеком навзрыд прощаются. Ну он и поприсутствовал из вежливости и философского состояния души, принял, так сказать, пассивное участие. Стоял себе, думал по-латыни о вечном, пока не ворвалась в его мысли и поле зрения Брунгильда. Она взошла на возвышение у разверстой могилы, вся в черном, и произнесла последнее слово напутствия. От имени компании и от себя самой. Прочувствованно произнесла, с выражением скорби, хотя и с элементами юмора. А когда на Брунгильду упал откуда-то луч света и ее черная блузка стала просвечивать насквозь, Гансик прямо замычал от этого зрелища и восторга.