Бросок на Прагу - Страница 59

– Все ясно. Речь идет о моряке. Но вы оба у меня спросили, чего я хочу и кто мне дорог? А?

– Прости, пожалуйста, – виновато пробормотал Борисов. Что-то концы с концами не сходились. Светлана сделалась ему дорога, это нежное, чуть посвежевшее и оттаявшее в последнее время лицо стало ему близко – ближе ничего и никого нет.

– Вот и спасибо, вот и спасибо, – прошептала Светлана, глаза у нее заблестели влажно, набухли слезами, Светлана изо всех сил старалась их удержать, лицо ее напряглось, – не удержала, и слезы пролились на щеки. Она медленно пошла к двери.

– Светлана! – потерянно выкрикнул Борисов, но Светлана на его окрик даже не обернулась. – Света!

Гулко хлопнула входная дверь. Борисов с колотящимся сердцем опустился на пол: от голода ему было плохо, в желудке родился колючий ком, горло сдавило, во рту по-прежнему было горько и сухо. Отдышавшись, он поднялся, натянул на себя пальто и, пошатываясь, горбясь, выбрался на улицу, двинулся по замусоренной скользкой тропке, пробитой в высоких отвалах, к солнечным часам.

Но к часам не свернул, он даже не посмотрел в их сторону, прошел дальше.

От ходьбы и напряжения щеки у него совсем вобрались в подскулья, лоб туго обтянулся кожей и покостлявел, глаза утонули в глазницах. Борисов всегда помнил про свою внешность, знал, как он выглядит, и страдал, когда приходилось думать об этом. Но все это сантименты, манная каша с изюмом, сейчас было не до сантиментов – он шел медленно, устало, оглядывал сугробы, снежные норы и закоулки, тропы, уводящие в сторону, и смотрел – не лежит ли где-нибудь человек?

В одном месте увидел – лежит, уже наполовину засыпанный, с плотно подтянутыми к грудной клетке ногами – в последний миг хотел согреться, прижал коленки к груди и затих, осчастливленный внезапным открытием: мороз отпустил, сделалось тепло, представилась возможность хотя бы чуть отдохнуть, перемочь слабость и потом пойти дальше, и эту возможность нельзя ни в коем разе упускать…

– С-светлана, – задрожавшим тихим голосом позвал Борисов. Отвернулся в сторону, сморгнул слезы – он боялся взглянуть в лицо лежащему человеку: а вдруг это действительно Светлана?

Около головы упавшего была наметена горка снега, лицо целиком скрылось в ней. Борисов прижал руку к приплясывающим непослушными губам, сел на корточки, свободной рукой отгреб снег от лица мертвого, затем сделал еще несколько мелких гребков, окончательно очищая лицо, из снега проступил желтовато-пергаментный крупный нос и кусок щеки, поросшей серой щетиной. Борисов с облегчением откинулся назад, завалился на боковину сугроба – нет, это не Светлана!

Отдохнув немного, с трудом поднялся, двинулся дальше.

По дороге отмечал – вон пустой дом, вот в том доме никто не живет, и в том тоже никто не живет – все обитатели переместились на новые квартиры – на пустырь, где заложено еще одно кладбище, вон чистенький барский особняк без единого стекла – вынесло взрывной волной, стоит по-сиротски печальный, одинокий, дух человеческий из него выветрился уже давным-давно – если были бы живы люди, вместо выбитых стекол обязательно вставили бы фанеру. С этими людьми ушел в никуда целый мир и вместе с ним – все недоделанное, недописанное, недоцелованное, недодуманное.

Верно говорят: незаменимых людей нет, есть люди неповторимые, двойников в природе – тех, которые бы целиком копировали друг друга, начиная, извините, с носа, кончая биографией и судьбой родителей, – увы, тоже нет. И никогда не будет. Даже слишком похожие друг на друга люди имеют огромную разницу.

Нужный дом он нашел сразу. Светлана жила на первом этаже. Когда-то дверь ее была обита войлоком, а поверху клеенкой, сейчас остались клочья под шляпками гвоздей: кто-то посчитал это добро своим, а Светлану с ее родственниками – раскассированными буржуями, вырезал ножом войлок вместе с клеенкой и сунул в жадную жестяную печушку, которую сегодня можно получить в любом жакте – на это есть постановление Ленсовета. Печушка горит охотно, но тепла не держит, бока у нее тонкие, прогибающиеся, случается – прогорают. Совсем не то, что знаменитые чугунные буржуйки времен Гражданской войны.

Не стучась, он толкнул дверь – уверен был, что дверь открыта, дверь была действительно открыта, Борисов очутился в стылой темной прихожей.

– Светлана, – позвал он тихо, – Света! – прислушался, не раздастся ли что в ответ.

Было тихо. Борисов шагнул в глубину квартиры, зацепил за какую-то жестянку – похоже, миску, из которой в прошлые времена кормили домашнюю кошку, провел рукою по стене, отдернул, словно бы укололся о что-то острое – стена насквозь промерзла, льдистая крупа, пристрявшая к ней, резала до крови.

В первой комнате было пусто – в ней отсутствовала даже мебель, хотя в прошлый раз посреди гулкой громоздкой комнаты стоял стул, сейчас его не было, во второй увидел Светлану. Она лежала навзничь на кровати.

– Светлана! – позвал он, стараясь услышать свой голос за грохотом сердца.

В ответ ничего не услышал.

– Тебе плохо? – Борисов опустился перед кроватью на колени.

– Я умираю, – неожиданно просто, ясным чистым шепотом произнесла Светлана.

– Как? – Более глупого вопроса он, конечно, не мог задать. Борисов испугался, схватил Светланину руку, поднес ко рту, подышал. – Ты это… Не делай глупостей, – зашептал он, давясь словами, – не вздумай делать глупости! Не умирай, а?! – Холодный воздух стиснул ему глотку, сбил последние слова в комок, сплющил, он покрутил головой, сопротивляясь, сглотнул что-то противное, стылое, проговорил, стараясь как можно четче произносить слова: – Ты это самое… Ты не умирай, а! Не делай глупостей, а! – Сморщился потерянно. Да какие же это глупости?

Каждый из нас чувствует свою смерть, старается увернуться от нее, найти укромный затененный уголок и скрыться в нем, но, увы, все попытки тщетны, и, понимая бесполезность их, мы почти всегда выходим на открытое место, подставляя себя разящей стреле – бейте, мол! И смерть бьет. Иногда поиграет, как кошка с мышкой, помедлит, что-нибудь изобразит, а иногда лупит наповал, с маху, не давая ни секунды отсрочки.

Неверно говорят лихие удачливые люди, что когда смерть придет – нас уже не будет. Эти слова – для успокоения. Будем мы, будем и обязательно посмотрим смерти в глазницы, глубокие, черные и удивимся нехорошо: надо же, глаз у костлявой нет, а все видит! Светлана, проделав быстрый переход от борисовского дома до своего, загнала себя. Так иногда люди загоняют послушных животных – те выкладываются целиком, а потом падают. Светлана – не животное, но организм, чей бы он ни был, живет по одним и тем же законам… И в этом виноват он, Борисов.

– Худо мне, – едва слышно произнесла Светлана, и Борисов, отзываясь, снова прижался губами к ее руке, ощутил мертвенный холод негнущихся тонких пальцев.

– Я тебя очень прошу… – прошептал он.

Но проси не проси – все едино… Борисов это понимал и одновременно не хотел понять. Можно ли хоть чем-то поменяться со Светланой, что бы она жила? Поменяться легкими, сердцем, хребтом – кости у Борисова явно прочнее, чем у Светланы, еще чем-нибудь? Борясь с металлическим звоном, натекающим в уши, он снова протестующе затряс головой:

– Не-ет!

– Борисо-ов! – шепотом позвала Светлана, и он готовно наклонился над ней. – От отца осталось хорошее пальто, – дыхание ее осеклось, говорить ей было трудно, – с воротником… С настоящим бобровым воротником. Возьми его себе. На рынке сможешь обменять на продукты.

– Хорошо, хорошо, – зачастил Борисов, приподнялся на коленях, подышал в лицо Светлане. – Не умирай, пожалуйста!

Но что значит его шепот, его мольба? Полупустой либо вообще пустой звук. В эту минуту в Ленинграде прощаются с жизнью десятки сотен людей. Может быть, даже десятки тысяч…

Надо было что-то делать. Борисов прошаркал подошвами в кухню, – ему казалось, что ботинки его прилипают к полу, и он с трудом отрывает их, нашел там котелок, на улице, проломив фанерно-плотную корку сугроба, набрал снега, вернувшись в дом, поставил на спинку буржуйки, молотком выломил деревянный подоконник на кухне, ловко расщепил его несколькими ударами и сам подивился этой ловкости – все-таки в блокаде он научился тому, чего никогда не умел делать. Растопил печушку.