Бросок на Прагу - Страница 54

Но вот ведь – к мертвому камню привыкаешь так же, как и к живой земле, – все одинаково, ведь асфальт, камень и земля – защита от пули, и плевать, что камень не может предупредить об опасности.

– Светлана, Светланочка, прошу к столу! – Морячок согнул локоть углом, подскочил к Светлане.

У Борисова что-то заныло в груди.

– Причина великих войн очень часто ничтожна, предельно мала – под микроскопом надо разглядывать. Как и великих природных перемен, – неожиданно проговорил он.

– К чему все это? – озадаченно спросил морячок.

Борисов смутился, острые скулы его заполыхали.

– Фраза без конкретной привязки, хотя с конкретной мыслью.

Морячок сунул руку в карман клешей, достал что-то. Вытянул руку, не разжимая кулака.

– Угадайте, что здесь у меня?

– У меня никогда это не получалось, – сказал Борисов, – с самого детства: сколько ни пробовал угадать – никогда не угадывал.

– Сахар, – сказала Светлана.

– Мимо. Сахар на столе. – Морячок шмыгнул носом. – Два раза сахар у одного человека – слишком много. Это вы еще не пробовали. – Он разжал кулак.

На ладони лежали три маленьких кубика, завернутые в промасленную розовую бумагу. Борисов недружелюбно покосился на моряка.

– Какао, – морячок снова сжал пальцы, пряча кубики, – любимый напиток деловых людей Америки. Сам я еще не пробовал. Попробуем все вместе и решим, чем пенька отличается от сизальского каната.

Светлана улыбнулась, и Борисов подумал, что загадочнее женщины нет ничего на свете, все меркнет, стирается перед ней: великие мудрецы пробовали распознать женский характер, вывести формулу женщины и остались ни с чем – нет такой формулы!

Еще вчера его существование было пустым, он барахтался в пространстве, как козявка, оглушенный, слабый, никто не приходил к нему на помощь, да и не мог прийти, потому что не видел его, а немощный клекоток – зов, вырывающийся из груди, просто-напросто не был слышен, сегодня же оказалось, что прошлое сомкнулось с будущим и существование его скрашено не только солнечными часами.

Он никогда не думал, что может ревновать, ощущать нытье в сердце, тревожиться… Оказывается, может.

Потянулся подрагивающей холодной рукой к ломтику сала. Морячок подбодрил:

– Смелее! – И Борисов словно бы переломил что-то в себе.

Одна писательница занесла в свой дневник следующие слова: «Какое проклятие наложено на женщин – их привлекательность! Это мешает всему серьезному и настоящему в их жизни».

Женщина обычно идет на всякие уловки, чтобы оставаться привлекательной, свежей, но процесс старения неостановим, спелый фрукт часто превращается в нечто сохлое, морщинистое, жухлое, едва годящееся для компота. Борисов скосил глаза в сторону, отер пальцами скулы – ему стало неприятно, что он об этом думает. Довольно равнодушно съел ломтик сала, машинально отметил, что сало почти не имеет вкуса.

– Давай, давай, наворачивай, – подогнал его морячок. Борисов поморщился: морячок был слеплен из другого тестa, чем он, и помол муки более грубый, и замес покруче. Сглотнул слюну, снова заполыхал скулами – услышал громкий звук собственного глотка. – Сейчас надо много есть, – сказал морячок и засмеялся. – Ощущаешь хоть, чем отличается украинское сало от горчичных чибриков?

– Нет.

– И я не ощущаю, – тихо проговорила Светлана, – хотя горчичные оладьи мне, наверное, всю оставшуюся жизнь будут во сне сниться, – она сделала вялое движение рукой, – мы с мамой много раз их пекли. Мама у меня была терпеливая, куда терпеливее меня, – глаза у Светланы сделались темным, ничего в них уже нельзя было разглядеть, – пока не умерла. Так вот, она умудрилась достать сорок пачек горчицы. Горчица была такая, – Светлана потерла пальцами, – сухая, очень сухая, в коричневых обертках, похожая на пачки махорки. Мама вымачивала горчицу три дня, потом меняла воду, добавляла чуть муки и пекла, как оладьи, на машинном масле. Это были очень горькие чибрики, – Светлана употребила выражение морячка. Слово «чибрики» было липецким – не питерским либо орловским, крестьянским, по-своему звучным. – Я не могла их есть. Не потому, что они были горькие, а от неожиданности. Слишком долго ждала их. Они не мучные и, как порошок, рассыпаются во рту.

– Да-а… – тихо и печально протянул морячок. – На фронте есть, конечно, страсти, но не такие.

– На фронте на карту ставится жизнь, – Борисов усмехнулся, – а здесь – желудок.

– Здесь тоже на карту ставится жизнь, – убежденно проговорил морячок, улыбка сошла с его лица. – Кстати, о часах… Я тут на трамвае ехал, – медленно и глухо проговорил он, – бортовой номер пятнадцать…

Хотел добавить то, что все уже знали, – это был единственный трамвай в Питере, который получал электроэнергию и ходил на фронт, возил туда боеприпасы, людей, обратно доставлял раненых, окопники звали его «Жди меня, и я вернусь», остальные трамваи застыли кто где – каждый в своем месте, там, где захватила смерть: энергию вырубили, и трамваи умерли, некоторые вообще целиком ушли под снег, будто под грязный саван, некоторые высовывают свои красные макушки из сугробов, надеются еще на жизнь.

– И что же? – Борисову было интересно, что там морячок скажет о часах.

– На Московском проспекте есть институт, там часы ходят. На башне.

– Знаю. Бывшая Палата мер и весов, которой когда-то руководил Дмитрий Иванович Менделеев. Он, к слову, установил первые электрические часы в Питере.

– Часы идут. И снаряды им нипочем, и энергия не нужна.

– Эти часы обычные, не электрические. Заводные, как ходики. Вместо гири – два ведра, набитые чугунными отрезками. Раньше ведра поднимал моторчик, а сейчас – два старика. Одного из них на работу принимал еще Менделеев. Федотов, кажется, его фамилия… А может, я ошибаюсь, может, не Федотов.

– Не суть важно. Все равно русский человек, не немец, раз Федотов. Тоже блюдет время! – Моряк поцокал языком.

– Поднимаются два качающихся дистрофика на башню и вручную крутят ворот, тянут ведра с обрезками вверх. Один из них – тот, которого Менделеев принимал на работу, кстати, сказал: «Не хватало еще, чтобы немец нам время остановил». Напротив фугаска грохнула, башня в дырках, циферблат проколот, а часы все идут. Снаряд попал, стекло вдребезги, в циферблате снова рвань, от стрелок одни обрезки, а часы все равно идут…

– И будут идти, раз такие люди… – Моряк сжал руку в кулак и ударил по столу. Взял скибку сала, разжевал. – Вот потому немцы нас никогда не одолеют!

– Не только потому.

– И поэтому тоже. – Морячок был упрям, и в этом крылась некая высшая правота, Борисов понимал ее, но вместе с тем у него была своя правота, он тоже был упрям… Когда сшибаются два характера – искры летят. – Немцы нас никогда не одолеют. – Морячок склонил голову к плечу, поглядел в окно, поймал глазами серый жидкий свет. – Горелым пахнет!

– Печка барахлит, – пожаловался Борисов. – Ненадежная конструкция, скоротечная, выпущена по решению Ленсовета. – Он развел руки в стороны и снял с буржуйки чайник. – Хотя при чем тут Ленсовет?

Морячок оживился:

– Сейчас американское какао будем пить, – с теплом посмотрел на Светлану, Борисов засек этот взгляд. – После войны, Лана, я приглашу вас вместе, – говоря о Борисове, он даже не посмотрел на него, – к себе в Липецк на чай из наших знаменитых самоваров, – он развернул кубик какао, отделил промасленную одежку, приоткрыл дверцу буржуйки и швырнул обертку в полыхающее нутро, – и будем мы вспоминать нынешний день, сидение в этой вот кухне и заморское какао…

– Если останемся живы.

– Останемся, – убежденно произнес моряк – он был оптимистом. Медали на его груди звякнули.

Борисов подумал, что загадывать нельзя, но в эту лютую зиму надо сохранить хоть пятнышко, хоть маленький комочек тепла в себе самом – то самое, что потом может продлить жизнь, – главное сейчас – устоять на ногах. А если не удастся устоять? Борисов отметил, что не за себя он боится – в этот миг он боялся за Светлану. И моряк-спаситель тоже за нее боится. Но моряку он соперником не будет – уступит. Рот у Борисова неожиданно задергался. Человек никогда не ходит прямым путем, хотя знает, что прямая – это кратчайшее расстояние между двумя точками, часто он движется к цели кривым маршрутом, шарахается из одной стороны в другую, возвращается назад, потом снова кидается в крайность и, наконец, с большими муками достигает финиша. А иногда и вообще не достигает.