Бросок на Прагу - Страница 51

Однажды он не заметил, как потерял крышку – перемерзшую непрочную веревку перекрутило, она лопнула, крышку выбило из ведра, Борисов не услышал, как она вылетела. Приволок санки домой, а воды в ведре лишь на донышке, да и та морозными иглами пошла. Борисов вернулся, прошел до самой проруби, но крышку так и не нашел – видать, ее подобрал тот, кто двигался во втором эшелоне, затаптывал его, Борисова, следы. Эта мелкая потеря вызвала в Борисове некую горестную обиду – зачем же этот, из второго эшелона, протянул руку к чужому?

Воду пришлось возить без крышки. Для этого приходилось еще двадцать дополнительных минут топать валенками у проруби, греметь костями в бесполезной попытке согреться, ожидать, когда ведро схватится льдом и твердый прозрачно-черный блин не даст воде расплескаться. Пока вода схватится – человека промораживает до костей. Когда Борисов понял, что его больше не хватит на походы за водой, он больше не тянет, то прекратил таскать санки на Неву, перешел на снег. Разницы между талой водой и той, что с Невы, он практически не ощущал. Хотя однажды услышал, как больная мать, выйдя из горячечного странного бреда, укоряла сына, подававшего ей кружку: «О-о-ох, опять вода из снега-а!» Видимо, все зависит от капризов организма – вот это организм принимает, а это нет, протестует, отсюда и разница – вода талая, вода речная, вода озерная или минеральная, дающая рыжий железистый осадок, – «Полюстрово».

Он нашел в снегу ровное углубление, схожее с опрокинутой набок лункой птичьего гнезда – сюда Светлана ткнулась головой. Отвернулся – не мог смотреть на это место. Возвратился к солнечным часам.

Каждому из нас бывает дорог человек, которого мы неожиданно спасли, и не важно, при каких обстоятельствах он спасен и от чего именно – от голода, от холода, либо от пули и опасной болезни, – важно, что он спасен, спаситель всегда чувствует ответственность за спасенного. Эта ответственность обязывает, делает спасителя качественно иным, изменяет его.

Отдохнув немного, уняв в себе дрожь, Борисов на четвереньках подполз к фанерной доске, сгреб варежкой сыпучий снежный бус и только взялся рукой за «стрелку», как услышал сзади злой голос.

– Стой!

Повернув голову, увидел, что из-за обледенелого отвала снега – плоского, съехавшего на одну сторону, вышли двое в полушубках, с тяжелыми наганами, сбившими набок простенькие брезентовые ремни. Откуда они взялись, ведь за этим плоским отвалом не то чтобы человеку – крысе невозможно спрягаться? Борисов сглотнул слюну, собравшуюся во рту, проговорил сипло, обдавшись жидким теплым паром:

– Слушаю вас!

– Не ты нас, а мы тебя сейчас будем слушать, – произнес один из них, худой усатый человек с облезлый носом и засиненными от холода и усталости веками – видать, старший.

– Как так?

– А так. Ты чего здесь делаешь?

– Не «ты», а «вы», пожалуйста. На «вы», будьте добры, – чувствуя, что в нем закипает злость, произнес Борисов, отгреб от лица жидкий острекающий пар.

– Ишь ты, – хмыкнул старший, потрогал облезлый нос рукавицей. – А ну-ка, вылазь оттуда?

– Зачем? – спросил Борисов.

Наивный вопрос. Но Борисов не понял этого, как и не заметил, что лицо у старшего зло обузилось, глаза налились сталью, нос заострился.

– Ты почему государственное имущество ломаешь?

– Какое государственное имущество? – Борисов находился по одну сторону неких мерок, позволяющих человеку определить свое место и координаты среди людей в бушующем пространстве, а усатый человек с облезлым носом по другую.

– А что, разве не имущество? – Старший ткнул рукавицей в доску, которую очищал Борисов.

Верно, имущество. Но он эту доску добыл на фабрике Урицкого. К сожалению, забыл уже, как выглядит мастер, давший этот добротный обрезок от своего стола, каково лицо его и голос, помнит только, во что тот был одет – в донельзя извозюканную, блестящую от тавота и масла черную телогрейку. И пахло от него совсем так, как может пахнуть от мастера, командующего набивкой душистого табака в папиросные мундштуки. Фамилии своей мастер не сказал.

– Вы, простите, откуда? – спросил Борисов.

Старший недобро усмехнулся:

– Из милиции. Пошли с нами – разбираться будем!

– Да вы что, товарищи? – искренне изумился Борисов.

Старший переглянулся со своим спутником.

– Ничего, – отрубил он.

– Я эти часы почти каждый день поправляю, иначе они время показывать не будут.

– Как так не будут, когда показывают, а?

– Чтобы вранья не было, обязательно нужна поправка на свет.

– Пошли добром, пока силком не заставили.

– Если не поправлять, то часы врать будут – вперед уйдут или отстанут. Как всякие другие часы.

– Пошли, пошли! – не унимался старший. – Говорит, что часовщик, а на самом деле враг. Ну! – Он повысил голос. – Так оно, наверное, и есть!

Понял Борисов, что мирные уговоры не пройдут и его принимают не за того, кто он есть на самом деле.

– Ну и ну, – пробормотал он обескураженно.

– На прошлой неделе один такой культурный уже прилаживался к этой доске. – Младший аккуратно покашлял в рукавицу.

– A ну, встать! – выкрикнул старший, лицо его сделалось бледным, губы потемнели и вспухли, будто у негра, рукавицей он провел по рту, и Борисов понял, что старший милицейского наряда болен.

Делать было нечего, Борисов встал.

– По дорожке – прямо, а потом направо, – приказал старший, хлопнул рукой по кобуре нагана и добавил: – Если будешь ловчить и дернуть намылишься – подстрелю, как куропатку, понял?

Чего же так угрюмы, недоверчивы и злы стали земляки, тихие интеллигентные питерцы, что же с ними сделала война? Борисову показалось, что серые горбушки сугробов начали сиренево светиться и этот печальный свет лился неспроста: кто-то из великих прощался в эту минуту с жизнью – умрет он, вместе с ним умрет и день, и прольется такой же печальный свет…

– Иди, не виляй! – подтолкнул Борисова усатый конвоир, он, похоже, все-таки был уверен, что задержал диверсанта либо государственного вредителя и положена теперь ему законная награда, медаль или буханка хлеба сверх того, то он получает – старший шел за Борисовым, раздираемый кашлем, сплевывал розовую слюну на снег. Попав в сиреневое цветотье, розовый сгусток делался обжигающе-красным.

Странный сиреневой свет рождал щемящую горечь, бередил, заставлял тосковать, вспоминать людей, которые нечасто приходят на память, – хотя бы тех, с кем Борисов вместе воевал. Многие из них были великими, печать незаурядности, гениальности лежала на их лицах, но они умерли, не успев стать великими. Слишком мало вместе с ними пробыл Борисов, и худо то, что он не сохранил их в голове: осколок хоть и не сумел выбить его из жизни, но память все-таки отшиб, эти люди и подают о себе знать печальным сиреневым светом, отдав ему все, что имели, всю силу и чувства, все до конца. Борисову сделалось обидно, колючий комок родился у него в горле, вырос, превратился в моток проволоки и застрял – тьфу, моток проволоки в глотке!

– Иди, иди! – продолжал подгонять его усатый. Будь его воля, он вообще бы шлепнул Борисова из нагана. Младший же не верил, что Борисов диверсант – скорее всего, обычный вор, который околел от холода и решил стащить доску на растопку. Слишком уж лакомый кусок для буржуйки эта доска. На прошлой неделе один такой тоже хотел слямзить щиток – больше он никогда ничего уже не слямзит!

В милиции перед Борисовым извинились, и тот же хмурый усатый конвоир, корчась от кашля и ломоты, вывел его на улицу:

– Ты не обижайся, браток… Война!

Обращаться на «вы» он так и не научился. Борисов, вспомнив собственные рассуждения на этот счет, усатого обругал. Поздно усатому учиться вежливости.

– И учти, браток, возле часов мы установим пост, охранять будем, если тебя снова задержат, скажи, что ты – Борисов и все будет в порядке, – сказал на прощание усатый.

За домами Борисов увидел людей, но среагировал на них запоздало – думал о часах. Конечно, и без его часов люди могут прожить, есть, наверное, такие, что исправно заводят ходики, накручивают головки ручных «молний» и карманных луковиц, следят за будильниками и старыми дворянскими инструментами, обладающими золотым боем, по бумажным тарелкам радиотрансляции звучит не только метроном, предупреждающий о начале снарядных налетов или отмене тревоги, – сообщают и время, но часы есть часы. Должны же хотя бы одни часы в городе ходить! Пусть даже если эти часы – солнечные.