Бросок на Прагу - Страница 46

На следующий день Борисов долго ходил между домами, выискивая удобную площадку – надо, чтобы и место ровным было, а пуржило тут меньше, и дома свет не загораживали, и сюда имелся проход.

Забраковал одну площадку, за ней другую – свет был слаб, а в прогалах между стенами посвистывал резкий ветер, нес крупку. Наконец выбрал подходящее место. Ровное, плоское. С двух сторон площадки стояли чугунные скамейки с содранными деревянными планками – от оголенных черных скамеечных скелетов веяло кладбищем; Борисов подумал, что рядом грохнул снаряд, выбил планки и ничего больше не тронул, но это сделали люди; по бокам площадки росли деревья, каштаны и клены. Вперемежку. И свет хоть и мутный, дрожащий, а все был лучше, чем в других местах.

Установил там фанерный квадрат, проверил наклон, поставил время по своим часам.

На следующий день пошел на площадку посмотреть, как там обстоит дело: не уволок ли кто доску на растопку. Часы были на месте, возле них толклись два бледнолицых школьника с запавшими глазами.

– Что это, дядя? – спросил один из них.

– Солнечные часы.

– А как ими пользоваться?

Борисов пояснил. Спросил:

– В школе астрономию проходили?

– Проходили, но про часы там ничего не было. А мы думали, что это какая-то фрицева штука, чтобы немецкие самолеты наводить. Специально поставлена…

– Дурачье вы, – печально проговорил Борисов, обхватил ребят за плечи, свел вместе. – Вам бы не в Питере сейчас быть – в другом месте.

– В другом месте не надо, – взрослым знающим голосом произнес один из школяров и выскользнул из-под борисовской руки. Варежкой он написал на сугробе: «Осторожно! Солнечные часы».

…Ночевали в разных комнатах: Борисов в дальней, холодной, Светлана в той, что примыкала к кухне. К утру все равно вся квартира промерзла насквозь. Углы искрились ледяной солью, с потолка свисала махристая паутина – от слабого человеческого дыхания образовался иней, тянулся длинными нитями вниз на пол, на кровать, выбеливая паркет и материю.

Часа в три ночи неподалеку начал хрипеть, поднимать людей тревожный ревун, он был установлен на крыше соседнего дома, имел свой особый простуженный голос, не похожий на голоса других сирен. Кажется, немцы собрались обстреливать их район, неподалеку дважды рвануло, земля встряхнулась, дрожь передалась домам – надо было подниматься и идти в убежище, но Борисов не пошел: боялся потревожить Светлану; ну и еще потому не пошел, что знал – немцы не дураки, чтобы не спать по ночам, постреляют, постреляют и успокоятся. Сколько раз так было, нынешняя ночь – не исключение.

А утро занималось мрачное, холодное, в заиндевевшую темень окна пролилась другая темень, чуть пожиже, в ней Борисов разглядел черные жесткие ветки деревьев.

Прислушался – как там Светлана? Тихо. Ни шороха, ни шевеления, будто ее не существовало вовсе. Шею окольцевала неприятная петля, ко лбу будто бы прилипла мокрая паутина – мелькнула нехорошая мысль: а жива ли она вообще? Может, он что-то не рассчитал, недодумал – вчера в горячке возвращения с того света на этот Светлана вроде бы держалась на ногах, про детский сад рассказывала, рисунок показывала, и Борисов устало дивился, отмечая про себя – молодец, девушка, хорошо держится!

Он обеспокоенно шевельнулся, поднес кулак ко рту, покашлял. Прислушался: не отзовется ли Светлана?

Было тихо. Только пар от кашляния вспух жидким куполком над его лицом.

По тусклой заиндевелой поверхности окна проскользил рдяной отблик, в нем, как в аквариумной глуби, проступили темные рога пятна, косо свалились за обрезь мохнатого липкого инея, за первым бликом двинулся второй – словно бы кто-то показывал кино, – ощущение нереальности, сонной одури вызвало еще большую слабость, Борисов разжал зубы, почувствовал соль и тепло во рту. Подумал равнодушно: кровь!

Неподалеку что-то полыхало – тени, отбрасываемые пламенем, перестали перебегать воровато с места на место, они уже смело отпечатывались на стекле, ровно ложились одна на другую. Борисов сглотнул кровь, слабым вялым взглядом досмотрел в окно.

Вздрогнул, когда за спиной, в дверном проеме раздался голос:

– Где пожар, не знаете?

Покачал головой. Спросил на «вы», словно бы вчера не высказывал своего пренебрежения к мягкотелому обращению:

– Как вы спали? – Отметил, что голос его – непрочищенный, глухой, слабый, и ему сделалось неудобно перед Светланой. – Извините, пожалуйста, – произнес он виновато.

– За что извиняетесь? – удивилась Светлана.

– За все, – не оборачиваясь, проговорил Борисов.

– Это я перед вами должна извиняться, – произнесла Светлана тонким, каким-то синичьим голоском. – Если бы не вы, я не знаю, где бы сейчас находилась.

– Пустое, – вспомнив моряка, и еще – усталого, насквозь пропитанного солидолом и металлической окалиной мастера с фабрики Урицкого, произнес Борисов. – Вы не замерзли?

– Очень замерзла!

Борисов повернулся. Шею прострелила боль, глазами он нащупал в сумеречном проеме двери тонкую фигурку в расстегнутом плотном пальто, снятом с чужого плеча, – может быть, это пальто носил ее отец, может, брат, а может, просто кто-нибудь принес в детский сад, чтобы утеплить ребятишек, а оно досталось воспитательнице, хотя Светлана была явно не из тех людей, которые обижают ребятишек.

– Вам скоро на работу? – спросил Борисов машинально, ему сейчас обязательно надо было что-нибудь спросить, услышать собственный голос.

Бледное Светланино лицо расплылось в сумраке.

– Нет, – хрипло проговорила Светлана.

– Что – нет?

– В детском саду оставалось двенадцать детишек. Позавчера их… – Светлана недоговорила, согнулась в хриплом кашле, плечи ее сникли под тяжестью одежды.

– Вам помочь?

Светлана, не переставая хрипеть – что-то перехватило ей легкие, мешало дышать, отрицательно помотала головой.

– Никого из детей уже нет в живых, – произнесла Светлана, согнувшись. Она никак не могла разогнуться.

– Бомба? – шепотом спросил Борисов.

– Прямое попадание снаряда. – Светлана наконец выпрямилась, изо рта у нее вырвался хрип. В груди тоже что-то хрипело, поскрипывало ржаво, она вообще сейчас состояла из изматывающего хрипа да из скрипа, ничего другого в ней не было, только хрип да скрип. – Я лишь случайно не попала под снаряд. Только и осталось у меня от детского сада, – она вытащила из кармана листок бумаги, который показывала вчера, – вот это.

Окно было по-прежнему окрашено в ровный кровянисто-светлый цвет, по вспушенному густому инею ползали клюквенные тени; огонь, разгоревшийся где-то неподалеку, жил, вызывал опасение – а вдруг перекинется на дома и пойдет гулять? Борисов закрыл глаза.

Надо было снова растапливать печушку. Книгами. Борисов молча, почти неслышно, поднялся, побрел к окну. Сквозь розовую густоту инея ничего не было видно. Горело где-то рядом. Пожар был беззвучным. Когда горит с грохотом, с воплями и треском – такой пожар бывает понятен, каждому становится ясно, что пожар будет скоро потушен, а когда тихо, без единого звука, – тогда страшно. Это значит, нет людей, которые могли бы усмирить пламя – люди мертвы.

– Вы, пожалуйста, не плачьте, – не отрываясь от окна, попросил Борисов.

– Я не плачу, – далеким голосом отозвалась Светлана.

В груди Борисова от этого голоса образовалась пустота, и в этой пустоте ошеломляюще гулко, болезненно заколотилось сердце.

– Вас дома кто-нибудь ждет?

– Нет.

Рыжие мутные блики недалекого пожара скользили по стенам комнаты.

– Может, вам лучше никуда не уходить? Может, останетесь здесь?

– Дом есть дом. – Светлана всхлипнула.

Рыжие блики продолжали метаться по стенам комнаты.

– Надо умываться, а на улицу идти неохота. – Борисов передернул плечами. – Холодно, как в ледовой яме.

– Не ходите.

– Нельзя. Сломается пружина, основа, стержень – и все, сразу покачусь под гору.

– Какой стержень?

– В каждом человеке есть нечто такое, что позволяет ему держаться – пружина, стержень, основа. Называйте как угодно. Главное не название, а смысл. Почти всегда это проявляется в малом, иногда в чем-то очень малом. – Он замолчал на секунду, переводя дыхание, выровнял самого себя, словно в долгом тяжелом беге – Борисову казалось, что он вот-вот завалится, ткнется головой в обочину, словно сошедший на нет бегун, но ничего, пронесло, и он заговорил дальше: – Допустим, каждодневное умывание. Раз привык человек умываться, раз это заложено в крови – умывайся, даже если не можешь встать с постели.