Бросок на Прагу - Страница 35

Горло ему сдавило что-то крепкое, недоброе, губы дергались сами по себе, Горшков пытался совладать с собою, но не мог – не получалось.

Он первым поднялся на закраину дороги, перевел дыхание, солнце, совсем недавно светившее радостно и ярко, не думало вылезать из-за облака, сделалось темно, как вечером…

Непонятно было, то ли дождь должен был пойти, то ли снег, то ли виноват дым, поднимающийся снизу, из городка, то ли вообще светопреставление должно было свершиться – ни весной, ни летом таких дней быть не должно.

Следом поднялся запыхавшийся Петронис с усталым видом и запавшими глазами, помял себе грудь, хотел что-то сказать, но промолчал.

Капитан в очередной раз глянул на часы, качнул головой удивленно – непривычна была дневная темнота, – позвал зычным голосом:

– Фильченко!

Фильченко не было видно – он находился у танкистов, пробовал договориться насчет снарядов, но танковые снаряды для его пушек не годились, – встал перед Горшковым, будто из-под земли вытаял, козырнул.

– Готовься, земляк, к стрельбе, – предупредил его капитан.

– У меня снарядов осталось ноль целых ноль десятых на каждый ствол.

– Вот все их по врагу и выпустим. – Капитан неожиданно нахохлился и добавил: – Если, конечно, немцы не поднимут на кирхе белый флаг.

– Поня-а-атно, – протянул Фильченко. – Ч-через сколько минут они должны поднять флаг?

– Осталось семь минут. – Горшков поморщился болезненно – не мог себе простить потерю Дика: ну зачем взял его с собой?

Фильченко словно бы взнялся, вскинулся над самим собою, сделался выше ростом, – с длинными ногами, длинными руками, стал походить на некое диковинное дерево, – прокричал звонко:

– Публика-а! Приготовиться к стрельбе!

И слева и справа послышалось металлическое клацанье, лязг – расчеты загоняли в стволы последние снаряды. Фильченко пробежался глазами по орудиям и доложил капитану:

– К стрельбе готовы!

Горшков наклонил голову, расстегнул воротник: что-то мешало ему дышать.

– Хорошо, Фильченко, – ткнулся подбородком в грудь, в орден с облупившейся эмалью – задело по скользящей пулей, облупился орден, надо бы его сменить, но пока не получается, не до этого, выпрямился, глянул вниз: ну что там, в городке? Есть белый флаг или нет?

Белого флага не было – рано еще.

– Товарищ капитан, – услышал Горшков за своей спиной тихий голос, обернулся, увидел темное лицо Мустафы с угрюмо скосившимися выгоревшими бровями.

– Ну?

– С Диком как поступим, товарищ капитан? – Мустафа отер тыльной стороной ладони пот, на зубах у него что-то захрустело – песок, наверное. – Что делать?

– Как что делать? Дика повезем в Прагу, оттуда попробуем отправить его домой, в Москву, если не удастся – похороним в Праге, вместе с ребятами нашими. – Горшков огляделся. – Чего ему одному тут лежать? Не по-христиански это. Так что… – Капитан вновь посмотрел на часы. – У немцев до критической отметки остается еще четыре минуты… Четыре! – Он стукнул ногтем по стеклу часов. – Дика завернуть в плащ-палатку и – в «додж». Выполняй, Мустафа! – Выпрямился, расправил складки под ремнем. – Фильченко, ноль целых ноль десятых снаряда на ствол – это не ответ. Сколько там у тебя осталось в реальности?

– Три залпа сделаем.

– Это хорошо, приготовься к стрельбе. Осталось три минуты.

Земляк к стрельбе был готов, натянул пилотку поплотнее, чтобы волна, рожденная выстрелами, не сорвала ее.

– Две минуты… – сказал Горшков и также поправил на голове пилотку, вгляделся в дымную пустоту, курящуюся под ногами.

Городская кирха была видна без всяких биноклей – далекая, растекающаяся в клубах, с острым шпилем, устремляющимся в небо… Не хотят фрицы сдаться по-хорошему… ну что ж, пусть в таком разе пеняют на себя. Лицо у Горшкова потяжелело, сделалось замкнутым.

– Одна минута, – проговорил он – капитан умел считать минуты точно, ошибался редко. – Ну что ж…

Шансов выбраться из городка у немцев было немного – и въезд и выезд были закупорены плотно, на разборку танками понадобится не менее двух часов, если не больше… Капитан уже приготовился подать сигнал Фильченко, как кто-то закричал по-ребячьи азартно:

– Флаг на кирхе!

В следующее мгновение капитан и сам увидел этот флаг – крохотный светлый лепесток, возникший в дыму и тут же исчезнувший; впрочем, он возник снова, поспешно пополз вверх, затрепыхался на слабом ветру, пытающемся разогнать клочья дыма.

Капитан вздохнул – на душе отлегло, ведь неведомо еще, как сложилось бы все, если бы полторы дивизии полезли в гору – от колонны горшковской остались бы одни колеса да пуговицы от гимнастерок: полторы дивизии хорошо умеющих воевать немцев – это полторы дивизии.

– Пранас, не спускай глаз с фрицев, – наказал капитан переводчику, отошел к «виллису», сел на свое «нагретое» место. Хорошо, когда с души сваливается камень, и вообще хорошо, когда все хорошо кончается. Э-эх, с каким бы удовольствием Горшков опрокинул бы в себя сейчас стакан водки. Даже закусывать бы не стал.

Верно говорят, что водка снимает с человека напряжение, успокаивает нервы, солдат, принявший наркомовскую норму, становится смелее. Покойный Дик звал водку «жидким хлебом». Очень милое это дело – «жидкий хлеб» России. Горшков не выдержал, вздохнул зажато.

Через борт «виллиса» перемахнул Мустафа: его дело – находиться рядом с капитаном.

– Ну чего, Дика пристроили?

– В лучшем виде… Жаль Дика.

– Где твоя фляжка, Мустафа?

– Находится на самом видном месте… Но никто ее не видит.

– Как так?

– Прятать надо уметь, товарищ капитан. – Ординарец сделал несколько фокуснических пассов и через мгновение у него в руке оказалась фляжка, он взболтнул ее и отдал капитану. Гошков отвинтил пробку, приложился к горлышку.

Водка хоть и была теплой, пить такую – только морщиться, но тем не менее на лице капитана не появилось ни одной морщинки, «жидкий хлеб» растекся по жилам, разогрел капитана, он взбодренно выпрямился.

– Спасибо, Мустафа. – Горшков вернул фляжку ординарцу. – Готовься принимать капитуляцию.

Щеки на лице Мустафы расплылись широко, глаза превратились в щелки, он выбил в кулак булькающий смех, похожий на кашель, потом не удержался, лихо притиснул руку к пилотке:

– Всегда готов! – Добавил с прежним булькающим смешком: – Как пионервожатый в младших классах.

Горшков проверил воротник гимнастерки, поправил портупею и выпрыгнул из «виллиса».

Дыма в городке стало меньше, горящую технику немцы засыпали песком – брали его из больших железных кубов, выставленных вдоль длинной, дугою согнутой улицы, у бровок тротуара, кубы были выставлены специально, чтобы тушить горящие после бомбежек дома. Белый флаг был виден хорошо, без всякой оптики, он буквально светился на темном фоне, и это понравилось Горшкову.

Тем временем радист пробовал связаться по-своему «беспроволочному телеграфу» со штабом полка, но не тут-то было: хоть и невысоки были Рудные горы, а камня кругом наворочено много – не пробиться, в наушниках раздавался только хрип пространства, и все – ни одного внятного слова радист так и не услышал.

– Связи со штабом полка нет, – доложил он капитану.

– Связь должна быть, – жестким тоном проговорил Горшков, – обязательно должна. Если не с полком, то с дивизией. Пробивайся!

Радист – потный, веснушчатый, в пилотке, перевернутой звездочкой назад, приложил палец ко лбу, затем глянул вверх, на макушку скошенного, с обшелушившимися боками каменного утеса и глубокомысленно проговорил:

– А что, если я заберусь на этот пупырь, а? Вдруг там связь будет?

– Действуй! – одобрил его капитан, оценивающе скосил взгляд на утес: ведь если радисту удастся оттуда связаться со штабом, то Горшкову тоже придется карабкаться туда, в небеса.

Недолго думая радист нацепил рацию себе на плечи и забухал сапогами к каменной расщелине, по которой было удобнее всего карабкаться на пупырь. По дороге радист остановился – он словно бы прочитал мысли Горшкова, – зацепился рукой за выступ, развернулся: