Бросок на Прагу - Страница 32

Что-что, а это умные люди – немцы должны были знать.

Младший лейтенант вопросительно покосился на Горшкова, помял пальцами длинный нос: какие будут дальнейшие указания? Горшков взгляд вопросительный уловил, в ответ рявкнул грозно:

– Продолжай стрельбу, Фильченко!

– Товарищ капитан, мы и так весь боезапас потратили.

– Фильченко, продолжай стрельбу!

Он был прав и не прав одновременно, капитан Горшков: за израсходованный снарядный припас спросят не с него, а с младшего лейтенанта Фильченко, а с другой стороны, колонна Горшкова не сможет пройти через этот городок, если они не свернут голову немцам. Искать объездную дорогу – это значит вернуться в Бад-Шандау и уж оттуда начинать бросок снова. Этого не простят капитану ни командир артиллерийского полка, ни генерал Егоров, ни генералы, стоящие выше его, никто. И если уж выбирать из двух зол, то только то, которое весит меньше.

Фильченко подчинился капитану – бил по немцам беглым, разрывы снарядов возникали и в голове гитлеровской колонны, в хвосте, и в середке – везде, словом, казалось, что нет места, куда бы ни падали снаряды Фильченко, всполохи огня слепили, вызывали в глазах резь, на разрывы наползали снопы жирного дыма, осколки кромсали в клочья пространство, черный дым делался гуще, в этом аду, теряя разум, метались, кричали люди.

– Товарищ капитан! – проорал Мустафа на ухо Горшкову – все это время ординарец не выпускал из рук бинокля. – Белый флаг!

– В третий раз, – поморщился капитан. – Фильченко, стоп! – Капитан проверил, все ли пуговицы застегнуты у него на воротнике. – Ладно, даем фрицам еще одну попытку, последнюю.

Петронис, как ни в чем не бывало, стоял в стороне и читал немецкую газетку.

– Пранас, приготовься! – предупредил его капитан.

Петронис неторопливо сложил газету, помял пальцами виски, глубоко вгоняя кончики в костяные выемки.

– Глаза что-то барахлят, – пожаловался он, – и устают быстро. К врачу бы…

– В условиях войны вряд ли удастся, – в голосе Горшкова прозвучало сочувствие, – для этого в тыл надо ехать, но кто отпустит?

– Парламентеры идут, – тем временем сообщил Мустафа – от бинокля он не отрывался.

– Сколько их?

– Счас… Много! Раз, два, три… пять… семь. Семь человек, товарищ капитан.

– Раз так много посылают – значит, боятся. Нас столько не будет – пойдем втроем. Покажем, что мы их не боимся. Я пойду, Петронис… и ты, Мустафа.

– Есть! – бодро отозвался Мустафа.

– Автомат только держи на взводе, ладно? Мало ли чего? Когда зайца прижимают коленом к стенке, он начинает выть, как волк, и кусается, как настоящий волк. Бывали случаи, когда раненый заяц лапами вспарывал охотнику живот и выпускал наружу кишки.

– Заяц? – усомнился Петронис.

К Горшкову подступил ефрейтор Дик, необычно подтянутый, застегнутый на все пуговицы, поправил пилотку, сдвинутую на затылок.

– Товарищ капитан, возьмите меня с собой, – неожиданно попросился он.

– Дик, в этом походе нет ничего интересного: парламентеры и парламентеры, обычное трали-вали – кто кого переболтает.

Красное обожженное лицо Дика сделалось багровым, он заторопился, задергался, начал глотать слова.

– Дак исторический же момент, товарищ капитан, мне он о-о-о-очень любопытен, – нездоровая багровость заползла Дику даже под волосы, – я ведь так… я, знаете, иногда пишу. Напишу и об этом, товарищ капитан. Возьмите меня с собой! Четвертым.

– Ладно, – решился Горшков, – ладно… Где трое, там и четверо – один хрен. Все равно их больше. Собирайся, Дик. Автомат проверь.

– Есть! – обрадованно вытянулся Дик, всякие заикания, глотание слов и запятых, пропуски в речи мигом остались позади, суровое лицо ефрейтора украсилось улыбкой. Редкая штука для Дика.

– А насчет прошлого разговора, Дик, – капитан предостерегающе поднял указательный палец, – ты выброси его из головы и никогда не впадай в тоску, ладно? На войне это недопустимо. – Горшков подтянул ремень, поправил гимнастерку. А с другой стороны, можно и не поправлять, на встречу с парламентерами победитель может явиться в любом костюме, в любой обуви, даже в портянках. – Ладно, Дик?

В ответ Дик улыбнулся скупо, как-то неохотно, в глазах у него возникла печальная тень – возникла и через несколько мгновений исчезла, Дик расправил плечи – он даже ростом сделался выше и моложе стал, вот ведь как.

– Я в полном порядке, – сказал он, – что было, то уже ушло, товарищ капитан.

– Вот и хорошо. – Горшков поискал глазами младшего лейтенанта. – Земеля, как у тебя со снарядами?

– Снаряды на исходе. По одному – два снаряда на орудие.

– Ладно, – молвил капитан, бодрясь, – живы будем – не помрем. Готовь к стрельбе минометы. Все может быть… Ну а мы пошли.

Он перепрыгнул через каменную плиту, вмазанную в край дороги, и двинулся по осыпи вниз, разваливая сапогами каменную крошку – не двинулся даже, а поплыл с шумом и звенью. Подумал, что у каждого камня – свой звук, как и у металла, звуки эти хоть и рядом находятся, зачастую почти неотличимы, а все равно двух одинаковых звуков у камней не бывает.

Впереди, на округлом, вросшем в осыпь валуне, он увидел нарядную, с металлическим блеском, проложенным по спине тонким стежком, змейку; тело у нее было тонкое, длинное, встревоженно приподняв изящную головку; змея в следующий момент клюнула ею вниз, будто проглотила что-то и исчезла.

Следом за капитаном по осыпи поплыл Мустафа, быстро догнал командира, был ординарец молчалив и сосредоточен, словно бы обдумывал что-то – он привык страховать Горшкова, страховал и сейчас, завершали движение Петронис и Дик. Могли бы, конечно, пойти и меньшим составом, но капитан не сумел отказать Дику.

В группе немецких парламентеров первым шел, судя по погонам, оберст – пехотный полковник, высокий, поджарый, большеносый, с сильными решительными движениями, за ним – лейтенант, такой же поджарый и энергичный, как и полковник, размахивающий большим белым флагом, рядом с лейтенантом шел человек в непонятной форме, какую Горшков еще не встречал, с плоским бледным лицом и узкими, почти бесцветными глазами.

Остальных капитан не стал рассматривать, важно было охватить взглядом первый ряд, оценить его и приготовиться к разговору, точно так же на него оценивающе смотрел голенастый оберст, с трудом вышагивавший в гору, сейчас это стало заметно особенно: несмотря на резвость и кажущуюся силу движений, оберст шел с трудом. Возможно, он недавно был ранен. Все могло быть, но этим не стоило забивать себе голову.

Сошлись на каменистой площадке, оберст устало козырнул, представился, капитан Горшков представился в ответ.

Человек в непонятной форме, украшенной немецкой медалью, оказался переводчиком. Говорил он по-русски так же хорошо, как и Горшков, без акцента. Говор у него был московский либо сибирский, эти говоры похожи.

– Власовец? – спросил у него капитан.

– Да, из РОА, – с достоинством ответил переводчик.

– РОА – это что за зверь такой? – Горшков враз сделался хмурым и злым.

– Русская освободительная армия.

Все было ясно как божий день. Три буковки эти, «РОА», были неведомы капитану только сейчас, это позднее они стали встречаться ему чаще, а пока он знал другое слово, недоброе – «власовцы». Рассуждать на тему власовцев ему не хотелось.

– Ну и чего хотят твои хозяева? – грубо, на «ты», спросил капитан.

Плосколицый сменил чистый московский язык на другой и бойко залопотал на смеси чухонской, бердичевской, немецкой и одесской мов, Горшков его совсем не понял, а вот оберст понял хорошо и в довесок произнес несколько звучных жестких фраз, которые дошли до капитана, будто он разговаривал с оберстом без всякого толмача.

– Господин полковник говорит, что в городке находится полторы дивизии с вооружением и полным боекомплектом, – начал тем временем скороговоркой переводить толмач, глотая слова и запятые. – Даже если солдаты начнут наступать, идя в гору в лоб, на ваши пулеметы и орудия, вы не сумеете остановить их. И перебить не сумеете, господин капитан.