Бросок на Прагу - Страница 31

– Вот и пусть фрицы хлебают фирменное блюдо. – Горшков неожиданно сочувственно кивнул. – Сами же и заказали… Наше дело – только приготовить.

За первым взрывом последовал второй, мигом смел черные дымовые лохмы с машин, Горшков невольно поморщился – не хотел бы он оказаться там.

– Огонь! – снова прокричал Фильченко, с соседнего гребня, в срезах которого таинственно посверкивали вкрапления слюды и кварца, опять посыпалась крошка, затем вылезло несколько угловатых камней, с глухим зловещим стуком укатились в проделанную дождями и снегом ложбину.

Семидесятишестимиллиметровка опять закапризничала – подпрыгнула во второй раз и сломала плиту, на которой стояла, камень оказался хрупким, угловатые молнии-разломы проворно побежали по его телу.

– Публика, держи пушку! – закричал Фильченко.

На орудии сразу повисло четыре человека.

– Вона, даже «додж» не смог сдержать, – удивленно пробормотал кто-то.

Пушку вновь, кряхтя и поругиваясь, оттянули назад, водителю «доджа» чуть не надавали по шее – для профилактики, – чего не сумел удержать машины на тормозах?

– Может, ее к камням привязать? – предложил кто-то.

– Кого, пушку или машину?

– Пушку, балабол.

– Заряжай! – привычно скомандовал Фильченко, когда улеглась суматоха, прочистил горло – тяжелая это работа – тащить из болота бегемота и подавать команду «Огонь!».

Внизу, раздвинув завалы из нескольких машин, зашевелились танки, заревели моторами, перевернули вверх гусеницами какое-то длинное сооружение, очень похожее на передвижной понтон – неужели фрицы волокут его к Эльбе, чтобы переправиться на нем на ту сторону? Горшков усмехнулся ядовито, придержал усмешку пальцами: не к месту она.

– Как бы они не прорвались сюда, к колонне, – обеспокоенно проговорил Петронис.

– Не прорвутся, – убежденно произнес капитан, – там Пищенко. Он не даст им развернуться.

На край понтона вскарабкались, неуклюже тряся стволами, два танка, дали жидкий залп – снаряды взорвались на полсотню метров ниже дороги, на которой остановилась колонна Горшкова, выше фрицы бить не могли, стволы не задирались – это хоботы у слонов задираются как хотят, а стволы у орудий нет, для этого нужны были зенитки.

– Снарядов у дураков много, вот и занимаются глупостями, – прорычал Горшков, повысил голос: – Фильченко, не молчи, отвечай фрицам!

– Заряжай, публика! – тотчас же послышался крик младшего лейтенанта.

– Публика, съела два бублика… – проворчал Горшков. – И откуда он только слово это взял – «публика»? В Сибири такого вроде бы не было. И у Фильченко не было. Подцепил заразу…

– Поспешай, ребята! – Пригнувшись, будто под огнем, Фильченко перебежал от одной пушки к другой, потом к третьей, подогнал артиллеристов: – Поторапливайтесь, поспешайте! Ну! Не то конец войны проспим.

Господи, неужели близок конец войны, то самое, к чему они стремились все это время? Горшков ощутил, как воротник гимнастерки сильно сдавил ему шею, причинил боль, но эта боль отличалась от всех других болей, в ней было сокрыто что-то светлое, радостное, победное, он ослабил пуговицы на воротнике гимнастерки, выкрикнул, осекаясь, давясь собственным дыханием:

– Фильченко, ударь-ка еще раз двумя стволами по въезду в городок, что-то мне не нравится эта танковая возня, а затем накрой двумя снарядами выезд.

Снизу, перебивая рев танковых моторов, застрочили два пулемета, звук их был слышен очень хорошо, это были «МГ», что-что, а звук этой машинки Горшков отличит от двух десятков подобных, схожих звуков, – и вообще каждая марка пулемета, что у нас, что у фрицев, имеет свой голос, «МГ» – штука убойная, может достать и до колонны Горшкова.

– Вот собаки! – выругался за спиной капитана Мустафа.

– Собаки не собаки, а поберечься надо, – бросил капитан бранчливым тоном. – Мустафа, попытайся засечь, откуда бьют пулеметы.

– Счас, – заторопился ординарец.

– Ты глазастый, Мустафа… Постарайся.

– Счас, счас.

Мустафа перебежал к большому валуну, наполовину покрытому какой-то странной пятнистой ряской, валун прикрывал с фланга орудие, где сейчас колдовал Фильченко, наводил ствол пушки на въезд в город, – именно там активнее всего ворочались сейчас танки, стремясь освободить дорогу, распечатать пробку, наводил орудие младший лейтенант тщательно, промахиваться было нельзя, и Фильченко знал это не хуже капитана.

– Есть, один пулемет нашел! – возбужденно заорал Мустафа.

– Где он?

– Прямо под кирхой.

– На кирхе или под кирхой?

– Под кирхой, товарищ капитан.

– Интересно, интересно, – проговорил капитан с усмешкой, – чего ж патриоты этого городка не пустили стрелков на кирху?

– Видать, такова популярность гитлеровского войска у собственных граждан, товарищ капитан. – Мустафа снова заскользил биноклем по скоплению танков и людей.

– Боятся они нас, боятся… – Горшков откашлялся в кулак, подумал, что ведь так оно и есть – наверняка жители этого городка знают, как солдаты фюрера измывались над русскими бабами и стариками где-нибудь в Луцке, Смоленске, Краснодаре или в Новгороде и теперь страшатся очень: по счетам ведь надо платить. – Фильченко, а ну клади три снаряда под кирху!

– Есть три снаряда под кирху!

Одно за другим, сотрясая землю, небо, воздух, рявкнули три орудия. Бил младший лейтенант точно, под кирхой вспухли три ярких разрыва – хорошо положил снаряды Фильченко, ничего не скажешь, Горшков даже кивнул одобрительно: так их, так! – надо полагать, что трех снарядов на одного пулеметчика достаточно. Пулемет перестал бить – видать, завязало его в узел и зашвырнуло куда-нибудь на городскую помойку. Но второй пулемет еще жил, о щит крайнего орудия щелкнули несколько пуль, с электрическими брызгами отрикошетили.

– Мустафа! – Горшков поморщился – еще не хватало, чтобы людей порубило, протестующе повел головой в сторону, будто ему перехватило горло, но дыхание было свободно, горло ничто не перехватывало. – Ну что там со вторым пулеметом?

– Пока не могу нащупать, – виновато пробормотал Мустафа.

– Да вон он! – вмешался Коняхин. – Вон! Под дым залез, прикрывается. Возьми двадцать метров левее от горящего танка и увидишь.

– Ну-ну, – с уважением произнес Мустафа, – глаз как у столетнего ворона – все видит. Никакой бинокль не нужен. После войны тебя, Коняхин, надо в Москву, на сельскохозяйственную выставку отправить. Как человека, которому должны подражать пионеры.

– Отправь, – добродушно произнес сержант, на подначки он не реагировал, – я не против. Если, конечно, у тебя деньги будут.

– Мы всем полком, брат, на это дело скинемся… – Мустафа заведенно помотал биноклем в воздухе и вновь приложил окуляры к глазам. – Точно, гад, палит и не морщится. Товарищ капитан!

Но капитан не слышал его, он давал поспешные указания Фильченко.

– Три снаряда в эту точку! Давай, младший лейтенант, да побыстрее! – Несколько пуль, уже ослабших, просвистели над головой Горшкова, он пригнулся, выругался в сердцах: – Суки!

Фильченко приник к прицелу, проворно завращал колесо наводки и почти тотчас же закричал:

– Есть цель! – Назвать координаты пулеметчика было для него делом нескольких секунд, после чего младший лейтенант приподнялся над щитом орудия. – Заряжай!

Выстрелы громыхнули один за другим, россыпью. И на этот раз снаряды легли точно и кучно, почти один в другой.

– У-уф-ф! – Фильченко отер рукавом гимнастерки мокрый лоб, пальцами что-то выщипнул из своего длинного носа и вновь подал привычную для себя команду – она, наверное, до конца дней будет звучать у него в ушах – даже во сне: – Заряжай!

Горшков прислушался: заработал второй пулемет или нет? Второй пулемет молчал, капитан удовлетворенно наклонил голову: важная штука – хороший артиллерист на войне. Даже дышать сделалось легче. Он высунулся из-за камней и посмотрел вниз: что там, в номерном городке?

В городке началась паника: бегали люди, чадили танки, горели два небольших скульптурных домика; всякий огонь, который всегда вызывал у капитана жалость, на этот раз жалости не вызвал: немцы сами виноваты в том, что сделали – зачем пришли в Россию? Кто звал? Неужели им была неведома простая истина: за все сделанное надлежит расплачиваться, и не своими деревянными марками, будь они неладны, а монетой куда более серьезной.