Бросок на Прагу - Страница 30

– Фильченко, что у тебя со снарядами?

– Взяли запас по двадцать снарядов на каждый ствол, так что пока еще есть…

– Будь экономным.

– Куда уж экономнее, товарищ капитан, экономнее можно быть только в бане.

– Стоп огонь! – скомандовал капитан, поправил на себе гимнастерку, загоняя складки под ремень, разом становясь стройнее и моложе. – Послушаем, что скажут господа парламентеры.

Идти на встречу с парламентерами не хотелось – уже тошно было видеть загнанные небритые физиономии немцев, даже в ушах начинало нехорошо звенеть от одной только мысли, что надо встречаться с гитлеровцами. И физиономии у них стали такие, будто сотворены по общему трафарету. Одним мазилой, одним пальцем сделаны. Тьфу!

Пушки друг за дружкой выплюнули стреляные, курящиеся сизым дымком, горячие гильзы. Горшков любил звон этого металла, хуже было, когда звона не было слышно совсем – это всегда означало, что снарядов нет, а артиллеристы их полка без снарядов прошли добрую треть войны, – если не половину, воспоминания об этом обязательно рождало внутри боль, причем болеть начинало не что-то отдельное – допустим, сердце или простреленное легкое, болеть начинало сразу все, – это же произошло и сейчас. Горшков застегнул воротник гимнастерки и позвал спокойным, глуховатым от того, что боль не проходила, голосом:

– Пранас! Ты где? – Сунул под воротник палец, провел им вначале влево, потом вправо, освобождая костяшку кадыка. – Где ты?

– Здесь, – как всегда, с запозданием отозвался Петронис.

– Давай-ка бери пару человек с собою и – готовься встречать парламентеров. Видишь – уже идут. – Горшков взял у Мустафы бинокль, навел его на горстку людей, хорошо видную с высоты. – Четыре человека. – Откинул от себя бинокль, оглядел Петрониса. – Может, тебе плащ-палатку на плечи накинуть?

– Зачем?

– Чтоб вид был генеральский.

– Не стоит, товарищ капитан, – лучше уж я буду младшим лейтенантом. Так мне привычнее. Я – простой переводчик, толмач.

– Ты, Пранас, один из офицеров орденоносного артиллерийского полка, прошедшего путь от Сталинграда до Эльбы!

– Спасибо, товарищ капитан, – Петронис улыбнулся с иронией, – я эти слова себе в командирскую книжку запишу.

– Запиши, запиши, Пранас, – разрешил Горшков, подумал про себя, почему же у него не проходит внутренняя боль – родилась в нем и словно бы окостенела, даже дышать мешает.

– Вам тоже надо бы пойти на встречу с парламентерами, товарищ капитан. – Петронис отогнал от себя хвост вонючего дыма. – Вы – командир.

– Нет уж, Пранас, уволь. Обойдись для первого раза без меня – одной встречей дело ведь не обойдется: слишком много фрицев в городке. А второй заход парламентеров потянем вместе. Как бурлаки тянули свою скорбную лямку на Волге.

– Чего это вы, товарищ капитан, стихами заговорили?

– Заговоришь тут. – Горшков приложил к глазам бинокль, вгляделся в парламентеров – те, обходя «тридцатьчетверки», перегородившие дорогу, карабкались сейчас по каменной крутизне вверх, один из немцев, широкоплечий детина с конопатым лицом, не прекращал размахивать белым полотнищем… Здоров был ландскнехт, до войны явно работал где-нибудь в деревне, крутил на ферме хвосты быкам, отвинчивал по самую репку и отправлял в Берлин, в ресторации на суп. – Заговоришь тут не только стихами – баснями, – пробормотал Горшков негромко, – даже если сам не захочешь – обстоятельства заставят.

– Каковы наши условия? – Петронис поправил на голове пилотку, сбил ее малость набок, чтобы выглядеть побойчее, этаким лихим воякой, подтянул на гимнастерке вкусно захрустевший ремень, притопнул сапогами, сбивая с них пыль.

– Условие одно – полная капитуляция, – капитан передал бинокль Мустафе, – без всяких условий. – Предупредил строго: – Автомат возьми с собой, Пранас. Все немецкие парламентеры – с автоматами. Даже носорог с квадратной челюстью, который тащит флаг.

– Боится.

– Троих ребят с собой возьми. Вот Мустафу… – Горшков оглянулся на «додж», около которого толкались, затеяв какую-то беспечную игру, мало отличимую от школярской, разведчики, – еще с тобой пойдет Дик, – впрочем, Горшков тут же отрицательно мотнул головой, вспомнив свой разговор с ефрейтором, – нет, Дика пока оставим. Возьми с собой еще сержанта Коняхина, они с Мустафой составят хорошую пару, еще… еще Юзбекова. Быстрый малый. Все, Пранас, – капитан подтолкнул Петрониса под лопатки, – с Богом!

– Есть с Богом! – Петронис оглядел бойцов, выделенных ему капитаном, остался доволен, повел головой вниз, в сторону долины. – За мной!

– А автомат? – напомнил ему Горшков.

– Да-да, – Петронис выдернул из «виллиса» свой автомат. – Вперед! – Ловко перемахнул через каменный барьер и по звонко шуршащей осыпи заскользил вниз, навстречу немецким парламентерам.

Вернулся Петронис через двадцать минут, потный, с возбужденным взглядом – глаза у него были явно не северные, чужие, наверное, какой-нибудь заезжий оставил ему такие в наследство, совсем не литовские – сочно-карие, темные, – зубы были недобро стиснуты.

– Ну чего? – спросил Горшков. – Отказались сдаться?

– Отказались.

– Ну и хрен с ними… – Горшков ожесточенно мотнул головой. – Пусть пеняют на себя. Фильченко, где ты?

Фильченко ковырялся в откатном механизме пушки, которая чуть не укатилась в пропасть. Услышав капитана, промокнул руки тряпкой и, гулко топая сапогами, понесся к Горшкову:

– Здесь я!

– Заряжай, земляк! – велел ему Горшков. – Будем трамбовать врага дальше. – И когда Фильченко бегом кинулся к орудиям, одобрительно покивал, жесткое лицо его распустилось, помягчело – хорошо работали пушкари, потом, понизив голос, спросил у переводчика: – А чего, собственно, хотели фрицы? – Подвигал из стороны в сторону подбородком, будто пропустил удар чьего-то крепкого кулака, избавлялся теперь от боли, лицо у капитана вновь сделалось жестким, он посмотрел на наручные часы: – А Берлин-то, поди, уже взяли?

– Огонь! – тем временем по-мальчишески горласто, звонко скомандовал Фильченко, – голос у него отошел, – опечатал кулаком воздух, орудия отреагировали на команду дружным залпом, от грохота его даже воздух, кажется, сместился, понесся куда-то в сторону, на зубах у капитана захрустел песок.

Откуда он взялся здесь, береговой песок, спутник морей и крупных рек?

– Так чего они хотят, фрицы-то? – повторил Горшков свой вопрос.

– Чтобы мы их беспрепятственно пропустили на запад, к американцам. Взамен обещают не трогать нас.

Капитан хмыкнул:

– А больше они ничего не хотят?

– Нет, товарищ капитан.

– Раз не хотят, то мы их в этой долине и положим. – Капитан на манер Фильченко вскинул кулак и резким движением опечатал воздух. – Чего захотели, галифе дырявые, – пропустить! Лучше бы дырки в штанах заштопали. А личный телефон американского генерала не спрашивали?

– Нет, не спрашивали, – без тени юмора ответил Петронис.

– Огонь! – тем временем вновь выкрикнул Фильченко, земля под ногами дрогнула, а с небольшого слюдянистого гребешка, поблескивавшего кварцевыми прожилками, вновь посыпалась крошка.

– Пранас, Пранас… – Горшков выплюнул изо рта песок, растер пятно сапогом. – Хороший ты все-таки человек, Пранас Павилович Петронис.

– А почему я должен быть плохим? – Петронис, похоже, не понял капитана, взгляд у него сделался озадаченным: действительно, почему он должен быть плохим человеком?

– Пранас, у русских так положено говорить, если они к кому-то хорошо относятся… Так выражают доброе отношение.

– Странное дело, – недоуменно проговорил Петронис, – на конюшне поросенок, а в стене два гвоздя. Такая логика?

– Примерно такая.

Внизу, в городской нарядной долинке, раздался запоздалый взрыв – видать, пламя, которое не могли удержать, подобралось еще к одной цистерне, пожевало ее немного, и бензин воспалился.

Черный жирный дым, повисший над головой длинной немецкой колонны, прибило к земле, взвихрило смерчом и накрыло башни танков, сплошь накрыло, ничего не стало видно: ни машин, ни людей. В беспорядочно скомканных космах дыма заблестели полоски огня, они то появлялись, то исчезали.