Бросок на Прагу - Страница 26

– Что-то вы не в настроении, Иван Иванович. – Мустафа иногда называл командира по имени-отчеству, Горшков не был против этого.

– В настроении, в настроении, Мустафа, хотя… – Капитан замолчал, проследил взглядом за парой ловких горных птиц, вновь низко пронесшихся над речкой. – Что-то у нас все идет слишком гладко, Мустафа. – Горшков недовольно поморщился. – Не люблю, когда все гладко – обязательно в конце пути какая-нибудь пакость под ногами окажется.

– Или не пакость, товарищ капитан. Такое тоже может быть.

– Может, только обычно все случается наоборот, Мустафа. – Горшков вновь глянул на часы. – Вот так-то, дорогой друг. – Озабоченно выпрямился. – Пора, пожалуй.

Он произнес эти слова для себя, за ними должна прозвучать команда, но Горшков не подавал ее, медлил чего-то, Мустафа вопросительно глянул на него, но капитан на косой взгляд этот не обратил внимания – он думал о чем-то своем.

А думал Горшков о простой вещи, на которую на фронте бывалые люди обязательно обращают внимание, – о тишине.

Любое затишье на войне воспринимается ими обостренно, некоторые даже спать перестают, ибо всякая тишина тут – признак беды, поэтому бывалый, меченный пулями и осколками народ настораживается, морщится недовольно, ежели на передовой не звучит ни одного выстрела – даже из слабенькой детской хлопушки.

Они прошли уже шестьдесят с лишним километров и – ни одной стычки с фрицами, кроме мелкой, на выезде из города встречи, когда они перестреляли часть группы эсэсовцев, прорывающихся к Эльбе. Та встреча – не в счет.

Значит, что-то будет.

Но что? Тяжелые бои в Праге? Еще что-то?

– По машинам, славяне! – запоздало подал команду Горшков, поставил автомат в «виллисе» поудобнее, так чтобы его было сподручно вскидывать, стволом малость вбок, и повелительно проговорил: – Вперед!

Когда Горшкова рекомендовали в партию – здесь же, в артиллерийском полку, – секретарь комсомольской организации, рыжий веснушчатый парень, ехидно сощурил свои навозные глаза и спросил у рекомендуемого:

– В Бога веришь?

Вопрос в лоб. Горшков в Бога особо не верил, но знал – Бог есть! Проговорил, глядя лейтенанту прямо в глаза:

– Зачем ты меня об этом спрашиваешь? Ты же знаешь, что я отвечу… Знаешь?

Лейтенант неожиданно смутился, и смущение это выглядело каким-то браконьерским – ну будто влез он на чужое поле и решил нагадить там…

Через несколько дней Горшкову был вручен партийный билет – на фронте это делалось быстро, не то что в пору, когда перестало пахнуть порохом.

Горшков не знал, как выглядит Господь – наверное, так же, как и изображен на иконах, а может быть, и не так, но в то, что Он есть, верил. В то, что люди под Его влиянием становятся добрее, тоже верил, даже более – видел это.

А то, что Господь спасает людей, если те молятся, ощутил на себе.

Однажды они втроем возвращались из поиска: Горшков, Мустафа и ефрейтор Дик. Дело было осенью, в холодную дождливую морось, которая не прекращалась несколько дней подряд – от звука мелкого дождя ломило не только зубы, ломило даже скулы и затылок. На той стороне взяли документы – как потом выяснилось, важные, – изъяли их у офицера-порученца, осуществлявшего связь между двумя пехотными полками, оторвались от преследования и неожиданно для себя угодили в болотную ловушку – кругом оказалось болото: вода, вода, вода, одно болото смешивалось с другим, перемежалось без всяких перемычек, иногда между ними возникало озеро, вот к такому озеру группу разведки и прижали. Шансов уйти не было ни одного – нужно было молиться и принимать последний бой.

И тут Горшкова осенило – надо укрыться от преследователей в озере, прямо в воде. Документы засунули в резиновый мешок – такой всегда носили с собой, для спасения бумаг, – срезали по камышинке и скрылись в непрозрачной заиленной глуби.

Немцы уперлись сапогами в озеро, поняли, что его не пройти, и открыли пальбу по всем кочкам, – по чистой воде не стреляли, там разведчикам спрятаться было негде, – израсходовали дневную норму патронов и несолоно хлебавши ушли.

А бойцы отсиделись в воде, потом выскреблись на берег, обсушились и ночью отправились к своим. Дошли благополучно, никого из них не зацепило, хотя фрицы могли уложить всех. Горшков считает: помогла молитва «Отче наш, иже еси на небесех…» Когда-то мать учила ей в детстве, приговаривала тихонько: «Эта молитва – всем молитвам молитва, в любой беде поможет», позже, в горячке безбожных комсомольских будней, он ее забыл, а на фронте вспомнил… Теперь уже не забудет никогда.

А в Польше, в уличном бою, немец – кажется, сапер, судя по значкам, украшавшим петлицы, – в упор всадил в него очередь из автомата – и ничего, все пули мимо. Одна из пуль только срезала звездочку на погоне, тем дело и закончилось.

В Польше всякое бывало – странная страна, там всех было полно, и друзей, и врагов, впрочем, врагов, кажется, было больше, хотя кто друг, а кто враг, разобрать не всегда можно было и уж тем более не всегда разглядеть невооруженным глазом.

Пятеро бойцов из группы Горшкова отправились в разведку в один из небольших городков – городок тот был старый, знатный, с живописными развалинами крепости, успешно сопротивлявшейся когда-то налетам рыцарей-псов, и двумя костелами, свидетельствовавшими о том, что жители городка были людьми набожными.

Немцы покинули городок без боя, ни одного выстрела не сделали, – сожгли в большом костре кучу книг и бумаг и удалились, – городок можно было занимать.

Через час сюда вошел стрелковый батальон, – усталый, но довольный тем, что не надо было подставлять под пули свои головы, следом – две батареи артиллерийского полка. Разведчики же, пока суд да дело, решили заглянуть в действующий шинок, над которым висела кудрявая струйка дыма, – пропустить по чарке.

Старшим у разведчиков был Аверьянов – в прошлом бригадир садоводов из-под Ефремова, мужик обстоятельный, сообразительный, награжденный двумя орденами Красной Звезды.

Шинкарь, увидев разведчиков, расплылся в широченной, от уха до уха, улыбке, потыкал рукою в лавку: садитесь, мол, панове-граждане-товарищи-господа!

Ну, панове-товарищи и сели. Шинкарь быстро сообразил разведчикам закусочку – горячую, только что пожаренную кровяную колбасу, домашнюю, с чесночком, несколько маринованных огурцов, тарелку мягкого, недавно испеченного хлеба, – неплохо, однако, жил при фрицах шинкарь, затем середину стола украсил хрустальной посудиной с прозрачной, как слеза, влагой. Хорош был тот графинчик… Один из разведчиков немедленно подсунулся к нему, приподнял пробку за макушку-шишечку, восхищенно шмыгнул носом.

– М-да-а, – только и проговорил он.

Разведчики не выдержали, дружно грохнули:

– Что, до печенок прошибло?

– Глубже!

– Наливай! – скомандовал Аверьянов.

Холодную, радующую глаз жидкость разлили по стаканам. Шинкарь услужливо подал алюминиевые, украшенные витиеватым растительным рисунком вилки с изогнутыми ручками – самый раз был «струмент» под кровяную колбаску.

Все выпили до дна, Аверьянов только половину, спиртным он увлекался не очень, мог вообще обходиться без алкоголя, даже примерзая к стенке окопа в лютую пору, когда, кажется, только водка и спасала людей, поставил стакан на стол, подхватил горбушку мягкого хлеба и затянулся дивным, памятным с детства духом ржаной черняшки. На глазах у Аверьянова даже крохотные слезки выступили – вспомнилось прошлое.

– Чего, старшой, до дна не допил, – поинтересовался один из разведчиков, – оставил чего? На завтра, что ль?

– На завтра, – спокойно кивнул в ответ Аверьянов.

– Да он вообще не по этой части, – пояснил кто-то.

– А по какой?

– Об этом старшой расскажет сам. Наливай по второй!

Так и шел незатейливый мужской разговор за деревянным, чисто выскобленным столом в шинке – слишком давно не были бойцы в подобных заведениях, слишком редко выпадала на их долю домашняя еда, а такая лакомая штука, как жареная кровяная колбаса была тем самым блюдом, которое фронтовой повар никогда ни за что не приготовит, не дано просто… В общем, расслабились мужики.