Бросок на Прагу - Страница 24

Горшков мрачно покрутил головой – ни местность эта ему не нравилась, ни то, что колонна идет слишком гладко, без приключений. Когда все гладко – это плохо.

Становилось все холоднее. Моторы машин натуженно выли – чем выше поднималась колонна, тем разреженнее, суше становился воздух, вскоре уже казалось, что он наполнен тонкими острыми льдинками, в моторный шум врезался едва приметный хрустальный звук.

Сосен стало больше, словно бы они специально сбежались сюда, наверх, где и воздух почище, чем внизу, и прохлады, что для сосновых стволов полезно очень, больше, а главное – земля подходящая для них имеется, не камень а настоящая земля, в которой даже морковка может расти, не говоря уже о картофеле с горохом. Чудно было все это, на родную Сибирь смахивало.

А что еще было чудно – следов войны также никаких. Хрустит под колесами каменная крошка, голыши, случается, выстреливают из-под колеса, всаживаются в стекло идущей следом машины, но голыши, даже крупные, – это не пули, битых стекол не было… Мирная, очень трогательная картина. Трогательная потому, что – мирная. Ни одного верного следочка, ни одной обожженности.

А вот на самом перевале война оставила свою горелую отметину. На каменистой, занесенной копотью площадке, продавив спаленные колеса до ободов, стояли две пушки, одна по одну сторону дороги, вторая – по другую, охранили перевал.

И видать, причиняли разные неудобства, раз позицию атаковали штурмовики – только с воздуха пушки и можно было уничтожить. Позицию спалили, артиллеристов раскидали – несколько человек взрывная волна унесла прямо в пропасть, темневшую неподалеку, около одной из пушек валялась новенькая каска с двумя значками, свидетельствовавшими о принадлежности солдат, державших перевал, к элитной части, рядом растянулся рваный брезентовый ремень и валялся сплющенный ребристый термос.

Все остальное, что находилось на артиллерийской позиции, было смято, извозюкано черным пламенем, сожжено, пропитано копотью, отработанным мазутом, распространяло вонь и беду. Горшков невольно сплюнул через борт «виллиса».

Верно говорят – чужую беду не понять… А они нашу беду понимали, когда пришли к нам и принялись лютовать, рубить саперными лопатками маленьких пацанов и плоскими штык-ножами выпрастывать кишки у беременных женщин? Капитан стиснул зубы – все это он видел. Собственными глазами лицезрел.

Видел и убитых мужиков-партизан, которым к мошонкам привязывали гранаты с замедлителями и с руками, перетянутыми проволокой, пускали «погулять» в толпу. Человека три-четыре из толпы обязательно попадали под взрыв, в стороны только летели оторванные руки и ноги.

И вот они в Германии, можно отомстить. Только вот что-то мстить не очень хочется, хотя зубы Горшков и стискивает.

А с другой стороны, зла особого к местным жителям он не испытывает. Лютовали в России не эти немцы, другие, и тех, кто лютовал, уже нет – их перебили.

За артиллерийской позицией в камнях были выдолблены окопы. Мелкие окопы – сразу видно, что долбил их народ неопытный, сопливый, пороху особо не нюхавший, несмотря на службу в элитной части; бывалый солдат обязательно постарался бы забраться поглубже, прикрыть себе задницу, а если будет возможность, то и лопатки с затылком… Солдата, зарывшегося мелко, легко выковырнуть из окопа и, будто тряпку, швырнуть в каменную бездну – например, в ту вон пропасть, а солдата опытного так просто не возьмешь.

Горшков оглядел каменный кряж, поблескивавший неподалеку кварцевыми срезами, облака тем временем неожиданно раздвинулись, выглянуло солнце, каждый мелкий осколок, каждая капля засверкали в его неярких лучах дорого, на душе от солнца этого невольно сделалось светлее.

– Может, остановимся, малость передохнем, товарищ капитан? – предложил Горшкову водитель, но тот отрицательно махнул ладонью и ткнул пальцем в пространство:

– Только вперед!

Не знал капитан Горшков, что на Прагу идет не только его колонна – крохотная войсковая капля, составленная из нескольких частей, но и две танковые армии – Лелюшенко и Рыбалко, идет целая несметь пехоты, машины на прицепах тянут пушки (одних только минометных и пушечных стволов было брошено на Прагу 5680), что в городе Мосты был только что захвачен завод синтетического горючего, большое производство, без которого немцы даже двух шагов не смогут сделать, не то чтобы рвануть на своих танках к Эльбе. Все, спеклись гансы-фрицы-гаврики.

У танковых армий была разработана своя тактика – они не входили в города, не ввязывались в уличные бои – это дело пехоты, танки же огибали города по целине и обычными проселками двигались дальше, к Праге. Понятно было без всякой арифметики: чем раньше они ворвутся в Прагу, тем больше там останется живых людей.

И второе – танкам очень важно было замкнуть кольцо вокруг чешской столицы и повесить замок – из котла никто не должен выскочить.

Что же касается группы Горшкова – маленькой песчинки в общем потоке, то она выполняла ту же задачу, что и все: быстрее войти в Прагу.

Но пока они еще не одолели цепь Рудным гор – хоть малые были это горы, шириной всего пятьдесят километров, а длиной сто пятьдесят, а все равно за сутки их не одолеешь – тяжело. Много подъемов, серпантинов, петель, сбросов высот, на которых «доджи» корячатся, словно перегруженные мулы, ревут жалобно – сзади на них давят пушки, задирают торчком стволы, грозя перевернуться и накрыть людей, сидящих в кузовах.

Горы есть горы, даже такие несерьезные на первый взгляд, как Рудные. Интересно, кому после войны они будут принадлежать, Германии или Чехословакии, – горы расположены на границе двух государств, раньше их хотел проглотить фюрер, порыться там как следует, найти богатства несметные, но сейчас фюрера уже нет, а у побежденной Германии отбиты руки – не до рытья, не до копания, она вынуждена будет уступить. Если, конечно, этого захочет Чехословакия.

За три часа колонна одолела два перевала – цепь гор есть цепь гор. Единственное, что хорошо было, – солнышко, пробившись один раз сквозь сырую наволочь облаков, больше не покидало людей, светило от души, вызолачивало каменные макушки, вроде бы наваливающиеся друг на дружку, сплющенные, а на самом деле расстояние между ними было такое, что только орлам и одолевать.

Зимой тут рано ложится снег, весной долго не тает, держится, но сколько Горшков ни высматривал белые снежные поляны, так их и не увидел – значит, снега было мало, и он весь растаял. Либо был съеден прожорливыми горными туманами.

Из темной кудрявой зелени, ловко перемахнув через обочину, вынеслись два фазана, закурлыкали громко, любовно; Мустафа, дремавший за спиной капитана, вскинулся, захлопал руками, будто крыльями, но птицы ни на «виллис», ни на людей, сидящих в нам, даже внимания не обратили – непуганые были, бежали впереди машины: один фазан изгонял другого со своей территории, прочь от лакомых самочек.

– Товарищ капитан, можно я срежу их из автомата, – прокричал ординарец на ухо Горшкову, – сразу двоих?

– Отставить, Мустафа!

– Ну, товарищ капитан, это же такая вкуснятина – фазаны. Хрен она больше попадется.

– Я же сказал – отставить!

– Й-эх! – Мустафа недовольно рубанул рукой воздух. – Такая добыча!

Было в этом что-то несправедливое, даже подлое – подстрелить ослепших от любви птиц, нацеленных на жизнь, и Горшкову очень не хотелось, чтобы меткий Мустафа пальнул сейчас по фазанам. Он ведь не промахнется…

Мустафа – человек умелый, он даже сапожным ножиком либо простой отверткой может легко сшибить крылатую добычу, Мустафа – это Мустафа. Кстати, Горшков ни разу не видел, чтобы Мустафа сподличал – этого у него просто не было в крови, в характере.

А добыть фазана – это азарт, это лихость, это охотничье прошлое его предков, сидящее в нем, это что угодно, но только не подлость.

С подлостью на войне приходится встречаться также часто, как и в мирное время, может быть, даже чаще.

В Бад-Шандау к Горшкову подошел седой представительный немец, пригладил пальцами щеточку усов, украшавших его загорелое лицо – и где он только загорел, вот вопрос, – не на огне ли пожаров?