Броневой - Страница 1

Серые тучи навевали дремоту. Растянувшись от горизонта до горизонта грязным покрывалом, низкие и тяжелые они не предвещали случайному путешественнику — не дай бог оказавшемуся под ними на бескрайних просторах великой Сибирской равнины, — ничего хорошего. За исключением скорого «весеннего» дождичка. Дождичка, как водиться, холодного, злого и немного отравленного, как вся мать-природа в окружающем распрекрасном мире.

В дополнение к отвратительному виду небесного свода, над жухлой травой и мятым серо-бурым снегом, весело хулиганил цапкий порывистый ветер, завывая и постанывая на изуродованных стенах руин, покрытых льдом и застывшей мерзостью краях снарядных воронок, рваных остовах металлоконструкций, и прочих останках почившего здесь огромного мегаполиса.

В центре описанного выше трупа населенного пункта, возле дороги, напоминающей скорее месиво экскрементов, нежели федеральную трассу Е74 — каковой она, безусловно, продолжала считаться официально — возвышалось некое сооружение, которое два возившихся в нем (и одновременно проживавших) странных индивида звали не иначе чем «Наш ангар».

В некотором смысле «Наш ангар» представлял собой прямое наследие малого аэропорта на окраине уничтоженного прошлым Новосибирска. Ещё до минувшей войны часть его хозпостроек переделали под ремонтные боксы для грузовой техники, склады и прочую хренатень — равно как разбомбленный а ля дрезден-1945 знаменитый аэропорт Толмачево. Целых зданий к концу войны оставалось мало (бомбили, сволочи, от души), и аэропорты, как наиболее защищенные ПРО и ПВО объекты минобороны использовались вояками даже для размещения штабов. Впрочем, в финале возни с налетами и зенитками, малый новосибирский аэропорт все же получил свою порцию добряка — в виде авиационной воронки диаметром с два десятка футбольных полей. Инфраструктура соответственно, накрылась. За исключением пары зданий на окраинах. Включая, — о да! — «Наш ангар».

Двоих индивидов, составлявших население «Наш-ангара» звали до примитивности просто — «Калмыш и Малярийкин» — о чем не двусмысленно вещала обшарпанная вывеска над ржавыми воротами заведения. Чуть ниже вывеска дополнялась ещё одной искромётной фразой — «т-е-х-о-б-с-л-у-ж-и-в-а-н-и-е & т-ю-н-и-н-г», но более мелкими буквами и криво. Синергичность нижней надписи не являлась простым совпадением. Калмыш занимался ТО (тэ-о), а Малярийкин, соответственно, — тюнингом. Это были вроде как их вторые фамилии. Типа тех, что женщины в мусульманской Франции получают после лишения девственности, а мужчины в православной Африке — по вступлению в бедуинский ганг.

По завершении войны на развалинах города, в котором до ковровых бомбардировок проживало сорок миллионов человек, выжили только те, кто сильно не хотел дохнуть. И был готов для этого вкалывать как накачанный героином мул. Останков техники вокруг было полно, как в ресторанном сортире полно дерьма: трупы подбитых танков и вертолетов, машины военные и гражданские, битые и поломатые, груды металлолома, пластика, ржавых и изувеченных взрывами стволов, останков бытовой и офисной техники, мебели со встроенными электронными чипами и прочей лабуды. Которая, в конце двадцать первого века по странной иронии отходящего на тот свет человечества, не обходилась без навороченной электроники. Словно по смешку величайшего из комиков — господа, мать его, Бога — люди перед массовым вымиранием навострились делать самые сложные и дорогие в истории человечества технические примочки.

Основывая свой бизнес именно на этом неисчерпаемом стратегическом ресурсе — гигантской руинированной помойке — множество технически подкованных людей после «Войны-смерти» взялись за работу. Зарабатывая себе на хлеб и попутно — восстанавливая почти утраченную людскую цивилизацию.

Именно к таким гордым, но обреченным восстановителям утраченного относились оба совладельца мастерни «Калмыш & Малерийкин». Первого из них звали на самом деле, вовсе не «Калмыш», а тупо элементарно — Константин Алексеевич Камышев, собственной тощеватой персоной. «Калмыш» — было своего рода производным от совмещения имени и фамилии. Пытливый ум, зоркий взгляд и способность «оживлять механику» с самого детства позволяли этому уникальному, но слегка придурковатому индивиду починять и оживлять современные молодежные игрушки — настраивать моторы, собирать самоходные аппараты и даже создавать настоящее гоночное оружие — бронированные мотоциклы с пиками и таранами для диких уличных разборок. С заказчиками проблем не возникало — в мире, где клубы и кинофильмы тихо скончались, а за наркотики в прямом смысле рубили бошки без всякого суда, основным увлечением молодежи стала брутальная уличная техника. Точнее — гонки и схватки с её использованием. А также, конечно, понты её обладателей.

Примерно здесь (на понтах) свой законный пост занимал давний приятель Калмыша, старина Малярийкин. Художник, творец и немного алкоголик. Общеизвестного погоняла как у Калмыша у него не было. Ибо парень сильно не вышел рожей. Большинство прозвищ, которые к нему прилипали, были либо оскорбительными, либо оскорбительными ужасно. По этой причине, окружающие величали его грубо по фамилии. И только напарник иногда позволял себе называть товарища «Маляром». То ли издеваясь, то ли из крайнего уважения к искусству.

Надо признать, при всей своей невнятной, даже отталкивающей внешности талант к красоте у Маляра был от Бога.

Лично Петюня Малерийкин был ростиком три с половиной табуретки, с рябой страшной харей и косоватыми глазками, битым носом, взлахмоченой белобрысой шевелюрой и прочими достоинствами гаражного мачо. Однако, когда речь заходила об истинной красоте, равных Маляру отыскать было невозможно. Тачилы и байки, выходившие из-под кисти Пети Малерийкина, были не просто прекрасны — они были, блин, БОЖЕСТВЕННЫ. Серые полуржавые монстры, грустно заползавшие в «Наш-ангар» на авторемонт и тюнинг, выходили оттуда покрытые арабской вязью и рунами. На них расцветали фантастические цветы и пейзажи. Парили драконы и единороги. Крались за добычей белые медведи и африканские львы! Всё это Маляр создавал без компьютера и графических программ — собственными руками, талантом и самогоном. В нынешнем бесцветном серо-буро-малиновом веке, на бесконечных равнинах планеты-помойки, Маляр был почти единственным гением, создававшим прекрасное среди ужасного, чудное среди жуткого, живое среди руин.

Собственно, в основном из-за Малерийкина в мастерню двух приятелей тянулись заказчики от заобских окраин до центральных кварталов сдохшей и разлагавшейся столицы Сибири.

В отличие от криворожего напарника, Калмыш, напротив, имел рожу симпатичную, а с творчеством — отношения сложные. Ибо считал, что механик подобен трактору, и лишь тот, кто пашет с утра до вечера, способен добиться в этой печальной профессии не печального результата.

Впрочем, в данный конкретный вечер, испорченный, как поминалось выше, мрачностью туч и ожиданием мерзкого ливня, Калмыш возился с явлением не вполне заурядным, творческим и даже, можно сказать, требовавшим от него частицы креативного осмысления. На столе под руками мастера сопел и постанывал акватиновый двигатель, тот самый, что использовался в основном за пределами руинированного Новосиба-Наукограда, в далеком процветающем Киеве, Берлине и прочих мировых притонах. Мерный гул ультрасовременного движка усыплял уставшего за день техника, продолжавшего затягивать установочные болты на раме агрегата. Основная работа, требовавшая участия интеллекта была сделана, и сейчас Калмыш ковырялся сугубо на автомате, выполняя механические действия, почти не участвуя в них разумом. Шума от работающей модели было немного. Особенно, если сравнивать с углевдородными моторами прошлых столетий. Равномерное гудение навевало тягостную дремоту. Калмыш клевал носом, то и дело рискуя упасть на собственный стол с уникальным силовым агрегатом и выронить отвертку. В промежутках между носовым заныриванием в сторону акватинового движка, пацану снилось море, которое он никогда не видел, мамуля и батя (неизвестные даже в больше степени нежели море), а также прочие захватывающие интригующие объекты.