Бригантина - Страница 37

— Взгляните, как у французских импрессионистов, — показала букет Берестецкому, и он буркнул в ответ, что тут «что-то есть».

Группа воспитанников — командиры отрядов — оживленно обсуждала с директором план будущего лагеря, и, когда уже все было в основном выяснено, Юрко-цыган спросил не без иронии:

— А где же будет ограда?

Это не терпелось узнать и Марысе Павловне — ведь отвечать за личный состав воспитанников будет прежде всего она… И хотя сторонницей крутых ограничений ее не назовешь, она очень удивилась, когда Валерий Иванович твердо сказал:

— Никакой ограды.

— То есть как?

— А так.

И пояснил, что их палаточный город, лагерь юных свободных людей, оградят лишь символическим кордоном — обпашут его плугом — и все. Борозда, отваленный пласт земли будет единственной отметиной, которая отделит правонарушителей от белого света. Только уж эту межу, сказать бы межу совести, без разрешения никто не переступи, не нарушь!

— А то даже и обпахивать не будем, просто вон там, по периметру, — сделал широкий жест Валерий Иванович, — оставим при косьбе ромашковый бордюр — полоску нескошенных диких цветов, они и будут служить для нашей честной публики ненереходимым барьером, оградой самой надежной. Межа совести — и все. Согласны? — обратился он к командирам отрядов.

Такое доверие хлопцам пришлось по душе, а Марыся Павловна даже пожалела, что нет сейчас тут Кульбаки, — вот бы кто порадовался! Вот кому будет по нраву, что та школьная стена (которая для свободолюбивого камышанца является воплощением всего самого нестерпимого) здесь заменится всего лишь полоской нескошенной травы… Как и другие, камышанец с нетерпением ждет этого лагеря, уже наперед закидывал удочку, чтобы его назначили «организатором костра»: «Я вам такой разведу — до неба языки выкинет!» Дитя камышей, хитрое и лукавое камышанское создание, как оно поведет себя в этих новых условиях? Марыся про себя уже прикинула, где будет место для костра: вот здесь, на самой вершине кряжа, чтобы всем, кто плывет по Днепру, было видно… Это же так чудесно, когда плывешь пароходом или поездом едешь, а где-то в синем предвечерье тебе ярко светит чей-то костер. Рыбаки его разложили или, может, влюбленные жгут там вечерние огни?

Еще надо было название подыскать будущему лагерю.

— У меня есть предложение, — сверкнула глазами Марыся Павловна, — давайте назовем… «Бригантина»!

— Степная бригантина… Бригантина в степи… — стал примерять Берестецкий и закончил насмешливо: — Тут что-то есть.

А Борис Саввич, как недавний моряк, напротив, совершенно серьезно поддержал Марысю, потому что когда с моря смотреть на этот лобастый крутогор, где они стоят, то оттуда он и впрямь кажется похожим на бриг или бригантину…

— Да еще при соответственной игре фантазии, — добавил Артур Филиппович. — Хотя «Степные пираты» больше бы подошло…

— Так и запишем: «Бригантина», — сказал директор, нанося какие-то пометки на свою самодельную карту. — Развелось, правда, в последнее время этих бригантин… Однако для наших маленьких пиратов это подойдет… Это в их духе.

Основательно уходившись, учителя сели наконец передохнуть на краю урочища, в тени, под шатром, отягощенным цветом акации. Воспитанников они отпустили купаться в затон, где вода уже прогрелась, и оттуда, снизу, долетал теперь счастливый ребячий визг.

— Барьер из цветов… Межа из травы… так оно, собственно, и должно быть, — задумчиво заговорил Артур Филиппович, вытянувшись на траве во весь свой длинный рост. Высоко в небе застыл степной кобчик, и Берестецкий направил взгляд туда. — Мир для человека должен быть всепроходимым, без каких-либо преград, как вот это небо для птицы… Планета существует для всех в равной степени, у всех на нее равные права, по крайней мере, так должно быть.

— Всепроходимый, но для человека, не для хама, — уточнил Валерий Иванович. — Видели вчера в газете снимки детей, изуродованных напалмом?..

— На хама — смирительную рубашку, это ясно, — согласился Берестецкий. — Но я имею в виду именно человека, мне хочется представить его даже без травяного барьера… Вот, к примеру: возможен ли в нашу космическую эру вездепроходец типа Уленшпигеля, или Сковороды, или Дон Кихота? Проделать бы эксперимент. Посох в руку, птицу на плечо — и в путь. Далеко ли уйдет?

— И с какой целью? — усмехнулся директор.

— А хотя бы проверить, возможен ли Уленшпигель в наше время… То есть тип человека внутренне свободного, беззаботного, который — без каких-либо нарушений, конечно, — решил идти меж ближних и дальних… Выхожу с добрым намерением, с желанием посвятить себя собратьям по планете, иду с готовностью даже медведю помочь, если он гвоздь в лапу загнал… И в то же время хочу проследить, насколько человечество ко мне терпимо, в какой степени во мне заинтересовано, и вообще, какой вес имеет для него моя личность…

— Одним словом, в бродяжничество коллегу потянуло, — заметил Борис Саввич, внимательно, будто впервые, рассматривая на пальце свое глубоко врезавшееся обручальное кольцо.

— Собирался назначить вас начальником лагеря, — сказал Валерий Иванович, — а теперь вижу, что рано… Многомудрый наш Артур Филиппович, наставник изящных искусств и шагистики, вдруг проявляет такую незрелость. Если вас, мудрого, в бродяжничество тянет, то что же тогда требовать от наших бурсачат?

— Для бурсачат хоть объяснение есть, — ввернул Борис Саввич. — Пишут, что в генах у человека якобы увеличивается разрушительный элемент… Только, по-моему, это выдумка.

Директор начал прикидывать вслух:

— Кого же все-таки из вас на лагерь поставить?

Борис Саввич исподлобья кивнул на Марысю Павловну:

— Вон ее удостойте. Первая женщина в истории мореходства будет капитаном бригантины…

— Она не подходит, — возразил Берестецкий. — Она влюблена.

— Это в кого же? — кокетливо вскинулась Марыся Павловна. — Что-то не вижу поблизости достойных объектов…

— Без оскорблений, — шутливо заметил директор. — И не кокетничайте, это вам не идет… Не очень идет… А что касается назначения, то я считаю: идея резонная. Сегодня же и приказом проведу…

Марыся, видно, думала о чем-то своем: сидела тихо, улыбаясь, погруженная в мечты, потом вдруг поймала руками пышные гроздья акации, нависшие над нею, утопила разгоряченное лицо в их теплый цвет… Оторвалась, лишь когда услышала произнесенное Берестецким (вроде бы в шутку, но в то же время с чувством) что-то о чернобровке с жаркими губами нецелованными, с утренней зарей румянца на лице…

— Это из Омара Хайяма? — спросила Марыся, а он ответил с гордостью:

— Это мои… Мое личное наблюдение.

Директор между тем напомнил:

— Итак, с завтрашнего дня, Марыся Павловна, займетесь лагерем. Придется вам какое-то время быть и строителем и завхозом… Надеюсь, вы оценили доверие?

— Благодарю за честь, — шутливо ответила она. — Только я за чинами не гонюсь…

— Я серьезно говорю: смотрите, чтобы ваша бригантина без руля и без ветрил не поплыла…

— Вся надежда на Бориса Саввича, — кивнула Марыся на коллегу, который, отрастив шкиперские бакенбарды, еще больше стал походить на бывалого морского волка. — Одной ведь не управиться…

Бывший моряк вместо кольца теперь рассматривал стебелек тысячелистника — никак не мог надивиться целесообразности, мудрости этого творения.

— Такое обычное, множество раз виденное, — тихо говорил он, — а всегда загадка… Один этот узор листка, эта сотканность, форма, элегантные зубчики… А разветвление стебельков именно такое, чтобы каждый листок мог получать вдоволь солнца, осуществлять фотосинтез!.. Во всем — разум и совершенство…

— И почему природа не могла создать таким совершенным меня? — без обычной иронии произнес Берестецкий. — Правда, есть и во мне, в человеке, кое-что такое, что вызывает удивление и даже восхищение, но в то же время сколько несовершенства, дисгармоничности, всяческих изъянов… Особенно если заглянуть туда, в недра… Какие первобытные страсти скалят оттуда зубы, несмотря что homo sapiens… Пещерный лохматый пращур всякий раз дает о себе знать… Вот разве что любовь, она действительно облагораживает нас, придает человеку способность светиться красотой, все грубое собою перекрывает…