Бригадир (СИ) - Страница 3

— Ты не то в барыги решил податься? — несказанно удивился смотрящий.

— Да нет, — поморщился я. — Западло это. Но и мелочь по карманам тырить не стану. Большие возможности сейчас появились.

— Ну-ну! — удивленно покачал головой Профессор и вдруг спросил — Ты же подмосковный? На вот маляву, передашь в столице при случае.

Смотрящий передал мне сложенный в конвертик листок бумаги.

— В гостинице Советская, в ресторане найдешь Лакобу. Это главный в абхазской братве.

— Тут ничего лишнего? — я помахал конвертиком — А ну как опера на выходе обшмонают.

— Ничего не поймут, там в основном общие приветы, — Профессор хлопнул меня по плечу, отошел, так и не попив чифир. А я смотрел в его спину, точно зная, что он уже покойник. Он не выйдет отсюда. Его забьют в ШИЗО, когда зону перекрасят из черной в красную. Это случится через два года.

— Голова болит? — интересовался Троллейбус, дуя в кружку. — Не тошнит? Может быть сотряс. У меня такое было на пересылке. Конвойные батареи отбили, потом блевал сутки и кровью кашлял.

Я сочувственно покачал головой. Сапогами по ребрам — это серьезно. По себе знаю.

— Нет, у меня череп крепкий.

— Твое предложение насчет заглянуть к тебе в Лобню в январе в силе? — Сашка внимательно на меня посмотрел.

Честно сказать, никаких предложений я не помнил. Сидели мы с Троллейбусом бок о бок уже года три, человеком он оказался без гнилья, шебутной только очень. Везде лез, был в курсе всего, но лишнего не болтал и в актив не лез. Даже странно для того, кто сидел по барыжной статье.

— Да, — кивнул я, — подгребай. Буду тебя ждать. Адрес ты знаешь.

— Сейчас новые времена начинаются. Что мне делать в моем Ленинграде? — Санек вздохнул. — Ребята пишут, там сейчас тоска глухая. Надо в Москву двигать. Там такие возможности открываются…

— Питер — дыра, — механически сказал я, изумляясь сам себе. Старый фильм, который мне так нравился, тут еще не сняли. — В Москву ехать надо. В Москве вся сила.

Санек удивленно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Услышать слово «Питер» от уличного пацана из Подмосковья — это для него несколько неожиданно.

— Ты досиди сначала ровно, — буркнул Локоть.

— Да! — вздохнул Троллейбус. — Попробуй тут досиди. Вон Хлыста как в последний день отделали!

— Правильно говорить «крайний» — поправил я его. — До моего последнего дня еще далеко. Ладно, пора на вечерний сходняк. Вон, активисты шумят уже. Собираемся.

— Лицом к стене! — хлестнула плеткой знакомая фраза. Тело привычно встало и завело кисти назад. А ведь мне для этого даже голову включать не пришлось. Все само собой получается. За столько-то лет…

— На выход! Налево иди!

Я механически, переставляя ноги, словно сомнамбула, прошел в каптерку, где в чем-то расписался, пролистнул паспорт и «волчий билет», справку об освобождении. Все верно. Схватив в охапку свой скудный скарб, я двинул на выход и в комнате при каптерке переоделся. Потертые синие джинсы-«варенки», ботинки фирмы Скороход, рубашка, легкая куртка. Эх… По нынешней зиме я совсем околею — за окном минус двадцать. Ночью шел снег, и отрядных первым делом с утра кинули на уборку дорожек. А я вот все, на волю.

В комнате появился кум — начальник оперативного отдела майор Гусев. И провожал он меня, сияя людоедской улыбкой.

— Ох, ненадолго ты выходишь, Хлыст. Зуб даю, что скоро обратно заедешь.

— Береги зубы, гражданин майор, — я завязал шнурки. — Пригодятся еще. Это только у акул они отрастают обратно. А ты не акула ни разу. Так… окушок.

— Опять дерзишь! — непонятно почему развеселился кум. Наверное, я его забавлял. — Так и будешь в отрицалове? Молодой ведь парень. Жить еще и жить.

Он бубнил и бубнил, а я молчал. Я почти всегда молчал, когда он говорил со мной. Но сейчас для молчания появились очень и очень веские причины, потому что по радио в каптерке диктор выдавал такое, что конвоиры пооткрывали рты.

— Сегодня, 8 декабря 1991 года тремя государствами-учредителями Союза были подписаны Соглашения о прекращении существования СССР и создании Союза независимых государств…

Это казалось дурной шуткой, но так говорил диктор. А дикторам в нашей стране пока еще верили безоговорочно.

— Слышал, Иван Семеныч, чего по радио говорят? Союз развалился! — ожидаемо произнес мордатый вертухай, лязгнув засовом дверей.

— Глупость какая-то! — кум покачал головой — Не верю я в это. Голосовали же на референдуме за сохранение!

— Да им там в Кремле все по хер, — ответил мордатый и уже обратился ко мне. — Ну что стоишь, мух считаешь. Справку получил? Вещи тоже? Вали отсюда! Машина вот-вот уедет.

— Погоди, командир! — остановился я в двух шагах от долгожданной воли. — Будь человеком. Дай радио послушать. Не каждый день мир с ног на голову переворачивается.

— Ну послушай, если хочешь, — равнодушно пожал плечами охранник и отвернулся. — Водила все равно еще путевку оформляет.

Диктор, который явно наслаждался звуками своего густого, бархатистого баритона, прекратил вбивать гвозди в гроб великой страны, и я окончательно потерял интерес к происходящему. Мне все стало ясно. Заиграла музыка, а я открыл тяжелую железную калитку и вышел на мороз. За воротами стоял тарахтящий вхолостую Зилок, который отвезет меня в город, а сам загрузится харчами для сотен людей, которым еще только предстоит домотать свой срок. Поселок с крошечным полустанком считался центром жизни в глухом таежном углу, где вокруг построили два десятка лагерей. Республика Коми — редкостное по приятности место, если приезжаешь сюда добровольно. Грибы, лыжи и сказочная природа. А я вот, по совершенно понятной причине, эти места люто ненавидел. Я любил Крым. Наверное, потому что не был там ни разу. И моря я тоже никогда не видел. Я вообще ни хрена в этой жизни не видел, кроме родной Лобни и лагерей.

— Как же мы теперь жить-то будем?

Бородатый, косматый водила Зила тоже слушал радио. Он ошалело крутил головой и отпускал матерные комментарии. Как мы будем жить? Не было больше никаких мы. Закончились. Потеряв привычные ориентиры и небогатую, но предсказуемую жизнь, люди станут похожи на кур с отрубленной головой. Начнут бегать, суетиться и бессмысленно хлопать крыльями. Многие из них не впишутся в рынок, как радостно предрекали два его апологета — один рыжий, а второй толстомордый. Они свалятся в самую убогую нищету. Настолько страшную, что для их дочерей завидной долей станет карьера проститутки. Как можно было довести до такого скотского состояния целый народ? Этого я так и не смог понять за всю свою долгую жизнь, которая научила меня хорошо понимать людей. Может быть, я пойму это сейчас? Со второй попытки? Я поежился и посмотрел в небо. Снег валил и валил.

— Поехали уже, а то застрянем по дороге, — я протянул руку к радио и уменьшил звук. — Не слушай. Для здоровья вредно.

Водила хмуро на меня посмотрел, но ничего не сказал, только притопил педаль газа. Наверное, он в глубине души понимал мою правоту. Зона, на которую я любовался в зеркало заднего вида, быстро растаяла в сизой морозной дымке. Я очень надеялся, что это навсегда.

Вокзал в Сыктывкаре привел меня в полнейшее удивление. Не могло быть в советском городе таких вокзалов. Он выглядел как женщина, которая прожила в браке тридцать лет, а потом ее бросил муж. Такая, которая перестает следить за собой и растерянно смотрит по сторонам, не понимая, как же ей теперь дальше быть. Вот и вокзал казался таким. И вроде бы на нем все так же толкался народ, по-гусиному вытягивая шеи в сторону табло, опасаясь опоздать на поезд в родной Мухосранск. И вроде бы противная баба, которая выиграла областной конкурс на самый гнусавый голос, тоже присутствовала, придавая вселенной нужную стабильность. Но что-то уже пошло не так, как раньше, и я водил головой по сторонам, чтобы впитать в себя эти изменения.

Во-первых, тут было непривычно грязно. Желтый, обоссанный снег на перроне совершенно точно не чистили очень давно, и первые же заморозки заковали брошенные бычки в ледяной плен. Лед тоже был поколот кое-как, как будто распад страны привел к коллективному суициду среди дворников, которые не смогли пережить этого трагического события.